– Козырная хата! – заметил Чапа, очутившись в Сашкином обиталище. На термометры, развешенные в разных концах теплицы, на риску, по которой уровнем испарины, оседавшей на стеклах, определялась предельная влажность, Женька взглядывал с ленцою и вскользь. О том, с какими интервалами и сколько подкладывать в печь, слушал вполуха. Тетрадку, где округлым и старательным Сашкиным почерком были описаны для преемника рецепты грунта и режимы полива, и вовсе не удостоил вниманием. Зато с оживленной любознательностью сунулся в погребок и, цапнув с полки трехлитровую банку, в которой жареные ломтики мяса были залиты смальцем, переместил ее, разглядывая, поближе к свету.
– Хочешь? – предложил Сашка.
– А корянка?
– Хлеба нету. На ужине будем – прихватим.
– На ужине! – фыркнул Чапа. – Я до ужина слюнями захлебнусь, облизываясь на такой подогревчик! Жди! – бросил он – В хлеборезку слетаю!
Вернулся с краюхой темного обеденного хлеба, прицеливаясь, чтобы вышло поровну, разломил ее, подал половину Сашке.
– Не, – отказался тот. – Кушай!
– Кушай! – с издевочкой передразнил Чапа, глянув на своего наставника, Придурка, как на придурка.
Верхний смалец со вскрывшимися в нем шкварками, обещающими своим видом похрустывать на зубах, он полной ложкой отправил в рот. Вторую ложку, с куском мяса и горкой смальца, сопроводил энергично откушенным хлебом. Жевал, пристанывая от того, как вкусно, и с остреньким счастьем в глазах измеряюще поглядывал на банку.
– Слышь! – бросил он, болезненно отрыгнув из-за того, что в спешке накинулся на еду. – Без курева втыкаю! А у тебя, конечно, нет…
– Нет. Не курю.
– Вижу, – признал Чапа с сожалением. – По хате и видно и слышно. А что бы тебе стоило дербануть из этой банки чуток? А я бы махнул на сигареты…
– Курить – нарушение режима, сигареты выменивать – второе. А нам с тобой досрочно освобождаться, полный срок – как половина жизни.
– Жаба задавила – так и скажи!
– Сразу – жаба! – стушевался Сашка. Но попробовал устоять на своем:
– Ну, возьмешь у меня. А завтра я уйду – где будешь брать?
– Другой придурок найдется!
– Да? Ну, дербань, – перенимая у собеседника, отозвался Сашка чужим для себя словом. – Только, чур, пока я здесь, в теплице не смолить!
– Заметано! – возликовал Чапа, снимая с полки чистую банку в половину литра. – А что это у тебя – сахар?! – округлил он глаза.
– Ну, сахар. И чай. Чаевничать будем, а чифирить – перебьешься!
– Чифирить, чифирить! Из сахара бражку – вот это лафа!
– Без меня. Пока я тут – никаких бражек! И дрожжи – откуда?
– Виноград вон дикий по стенам – видал, сколько? Грязным его, немытым натолочь, набултыхать водички и – сахарку. Две-три недельки в теплом – винишко. А перегнать – печка у нас круглые сутки – чача!
– Грамотный! А вонь?
– Да что мы – не отбрешемся? Скажем… вон луковицы тюльпанов закисли!
– Шустряк-самоучка! Без меня. На суд хочу так, чтобы ни пятнышка на мне.
Когда вечером Сашка взял на колени баян и повел мелодию, грустью разоряющую душу, Чапа взмолился:
– Не нуди! Без тебя выть хочется! Сбацай веселенькое!
Сашка задумался, перебирая в памяти мелодии, которые любил, и открыл для себя, что ничего веселого не знает.
– А хочешь – тебя научим? – предложил он с таким настроем, будто это могло как-то компенсировать однобокость его репертуара.
– Меня? А нафига мне?
– Так обо всем можно сказать – нафига…
– Да? Ну, давай, – без энтузиазма согласился Чапа, поднимаясь с лежанки.
