Читать онлайн Литературно-художественный журнал - Журнал «Юность» №08/2024

Поэзия

Святослав Югай

Родился в 1999 году. Живет в городе Домодедово.

По образованию инженер-нефтяник. Работает учителем математики. Член Московского областного союза писателей России. Ученик Дмитрия Воденникова.

ПОЛНЫЙ СОСУД С УГЛЕМ

Я хочу вам сказать,

что экссудативный отит —

очень плохой гость.

Он так утомил мое среднее ухо,

что оно вчера решило

собрать слух в чемодан

и по нервам сбежать

на випассана.

Но все обошлось,

и оно не сбежало,

ведь у уха нет ног,

а главное,

нет чемодана.

Когда в ухе переливается жидкость,

вместе с ощущением страшной боли,

я в глухой тишине

слышу райские крики.

Будто младенец родился

и сразу же закричал,

чтобы наполнить свои легкие

болью.

На которой зацикливаюсь.

Беру бокал,

наливаю воды

пью,

наливаю воды,

пью,

не наливаю.

Уснул.

Во сне я оказываюсь посередине

между Марксом и Бродским.

Я в чемодане у среднего уха

лежу рядом с курткой Фернана Леже

и рядом с потерянным слухом.

Мой слух – диссидент,

мое правое ухо завербовало

его и мой редкий сон.

Меня превратили

в каменный уголь.

Теперь я катаюсь

по лицам кумиров,

на пару с запачканной курткой

Фернана Леже-Довлатова.

Нас приютил красный Дедушка,

который хотел стать прадедушкой,

но мы с курткой решить не смогли,

кто из нас будет ему рожать.

Я с чемодана свалил белой девушкой,

куртка осталась на мне,

только нет больше красного дедушки,

и слуха уже нет в стране.

* * *

Вчера осознал, что я сын-одиночка,

без отца и почти без матери.

Мать жива, у нее два сына от отчима,

и живут они в красном доме.

С ним меня ничего не свяжет,

кроме Олега с четвертого,

с которым буду пить водку

впервые в пятнадцать лет.

Про отца меня можно не спрашивать.

Когда он был с моей мамой,

я был еще крохотным эмбрионом.

А когда стал эмбрионом средних размеров,

он меня обнаружил и вышел

из этой нечестной игры,

благо я успел сохраниться.

И выжил.

(Я выжил потому, что бабуля и дедуля

настояли меня рожать.)

Вылез из мамы в рваной рубашке.

Красный и солнечный, с белыми волосами.

С рождения стал по отчеству сыном дедуле,

а по факту сыном бабуле.

* * *

Помню, ты стояла нарядная,

да и я был тоже нарядный.

Только ты, скорее, как новогодняя елка,

а я просто перебрал алкоголя.

Изображая стояние, искрометно пытался

что-то тебе донести,

но мой пьяный язык,

так уставший махать словами,

на никотиновых резцах

засыпал.

Ты меня понять тогда не сумела,

я глаголу лил в тебя на пролетарском.

И ты полилась,

как дождь или слезы,

буквально лилась ниже пояса,

так натурально изображая

живой ко мне интерес,

что и мой живой

к тебе интерес

ниже пояса

изобразился.

Ты сказала, что все случится,

когда выпадет первый снег.

Ты это сказала четырнадцатого октября,

и через полтора часа

четырнадцатого октября

выпал первый снег.

Небо всегда за меня.

Я овладел пятибуквенным именем.

(Уж простите меня за сексизм.)

Четыре года произвола и рабства,

четыре года владенья тобой.

Я твоим сладким именем

стал затыкать пустоту,

суя тебя в черные дыры

моих новорожденных писем,

в которых я откусил

от тебя самый мягкий знак.

Ева взяла из Эдема

(в память о райском саде)

этому миру явить

четырехлистный клевер.

А я просто из Домодедово

(в память о том октябре)

этому миру являю

в стихах

четырехбуквенную Дашу.

А мягкий знак, который я сожрал,

во мне переварился в твердый знак

моей фрейдистской немощной натуры,

который, если верить в зодиак Стрельца,

мне больше, чем всем им, подходит.

Он, как цветок, встает на мне вопросом,

стремясь пробить своим стволом

все натяжные потолки,

которые одел не он, а я,

надел, дебил, без спроса.

Мой твердый знак

моей неведомой любви

рожден на свет,

чтобы познать твои пустоты.

И наконец, когда познаю

все твои изъяны изнутри,

я изыму тебя у матери твоей,

чтоб сделать тебя матерью

наших с тобой цветков.

Наш плод взойдет на свет,

как солнышко восходит на востоке,

ведь ты и есть восторг.

Он выразит все знаки языка

из синтаксиса немощных мычаний.

И в нем мы разглядим с тобою

от тебя откушенные знаки,

перекрещенные с моей

мужской судьбой.

Наш плод цветков взойдет на грудь твою,

как я мечтал взойти на глянцевые скалы,

чтобы в конвульсиях ломиться в цитадель

твоего любящего, ласкового сердца.

В котором бьются наши языки

неправильностью нашей детской речи.

В котором бьется пролетарская глагола,

ту, что я лил в тебя по пьяни в октябре.

Ребенок будет слышать все, что я глаголил

на своем пьяном вечном языке.

* * *

И вот шестнадцать лет смотрел на мир

из-за решетки, сделанной из перекрестных рифм.

Сквозь них прошло мое малюсенькое детство,

сквозь них, как водка в раковину утекала, утекла

моя случившаяся пропитая юность.

И вот теперь, теряя гравитацию,

в свободе форм моих написанных речей,

я сквозь решетку эту испаряюсь

и оседаю в памяти людей.

Которые меня оттуда изымают.

Кладут нагим под свой родной язык.

А я, не в силах отказать, бездумно соглашаюсь,

чтобы родиться вновь

внутри чужой прокуренной исповедальни

в виде настоящего себя.

Однако я жалею рот, порвать боясь,

ныряю в шелковую глотку на гортань.

Хочу на всякий случай своровать

красивый незнакомый голосок.

Оттуда в легкие, на встречу с никотином:

давно не виделись с родимой кислотой.

Заполнился,

и так прикольно.

И выхожу на свет в двадцать четыре года,

немного лишь, но овладев своим шершавым языком.

Я достаю из кожаного чемодана

восемь ослепительных каштанов,

которые я собираюсь полюбить,

кладя в те самые огромные штаны.

Чтоб в них прожить свою, ступающую в жизнь,

мудрую и сдержанную зрелость,

которая мне будет помогать

каштанами заполнить до краев

глубокие бездонные карманы.

И я вам их попозже покажу.

* * *

У красивых детей вместо рук – лебединые крылья.

И мы крыльями машем, пытаясь взлететь повыше,

но нам, к сожаленью, никто не вышил

аэродинамических рукавов с автопилотом.

Чуть только стопа лишена ощущенья Земли,

лишь немного приблизившись к кольцам Сатурна,

мы забываем, как близко

становимся к солнцу,

и близкое солнце нас обжигает нещадно.

Мы теряем баланс в поцелуе со светом,

мы теряем момент, становясь бесхозным пространством,

мы превращаемся в груз из костей и крови́,

ведь сгорели дотла наши врожденные перья.

Мы стопа́ми вгрызаемся в рыхлую землю,

мы целуем остаток птичьей мечты,

и с пыльцой на губах не упавших на Землю комет

мы, как усопшего в лоб на прощанье,

целуем сиреневый прах

наших обугленных крыльев.

Анна Ревякина

Родилась в Донецке в 1983 году. Член Союза писателей России, Союза писателей ДНР и Союза писателей Республики Крым. Стихи переведены на девять языков. Обладатель и финалист множества международных и национальных премий, в том числе Гран-при VIII Международного литературного фестиваля «Чеховская осень», специального приза «Слова на вес золота» еженедельника «Аргументы и факты», Национальной российской премии «Лучшие книги и издательства года – 2018» в номинации «Поэзия», премии «Книга года» (в соавторстве) и др. Автор семи книг.

АНФЕЛЬЦИЯ[1]

Страх

Откуда он берется, этот страх?

Вот белый лист, не рукопись еще.

И по нему на почерка санях

еще мурашки не ползут. И счет

неловко открывать. Сияет ночь.

Какая странная здесь близкая луна.

От берега идет такая мощь,

как будто рядом началась война,

как будто зреет ярости бутон

под толщей вод стерильной белизны.

Для каждой головы здесь свой патрон.

Здесь свой патрон для каждой головы.

Беломорье

Драги-драги, драги-драги. Это магия-магия…

По малой воде босая идет Анфельция.

Здесь куда ни посмотришь – лагерь.

Ни одной распахнутой дверцы.

А Анфельция все идет да идет.

Беломорье под стопами ее ластится.

Здесь куда ни посмотришь, все ровно наоборот.

Притирается Россия и ее части.

Папка мой, – говорит, – самый главный косарь.

Косит травушку, косит родненькую.

Он с матёры[2] Анфельции привез букварь —

книжечку зеленую тоненькую.

Драги-драги, драги-драги. Это магия-магия…

По малой воде босая идет Анфельция.

Рассказать тебе, как у них тут было на архипелаге?

Так же страшно, как у нас сейчас в Донецке.

III

Митрофанушка Соловецкий

Прадед мой, ну ты как, Митрофанушка Соловецкий.

Я приехала к тебе ровно век спустя.

Я уверена, что ты слыл тут орешком грецким, —

твердая скорлупа.

Закрываю глаза. Я живу тут в комфортном номере,

теплый душ, белые простыни, свет не гашу в ночи.

Мы же даже не знаем, в каком ты году тут помер,

мне показывали кирпичи.

Красные, черные, с отпечатками человских ладоней.

Может быть, что какая-то из них твоя?

Или все же под громадной ногой СЛОНовьей

ничего от тебя

не осталось, никакого следочка малого,

никакого оттиска, не у кого спросить.

Мне о тебе рассказывала твоя внучка, моя мама,

в прошлое нить.

Говорила, что от тебя остались сапоги кожаные добротные

да бабушкины разговоры, полные вдовьих слез.

А дети твои все выросли, Иван стал плотником,

похоронен в городе роз[3].

А Настя, счастье твое, родила мою маму почти что в сорок.

Потом моя мама родила меня – ее позднюю умницу.

А сапоги мы твои храним. Они оказались сорок второго,

сын мой хотел в них на улицу.

Для форсу или еще с какой подростковой целью,

да только бабушка заголосила: «Сними, дурак,

не в пору они, не в пору они тебе». Загородила собою двери.

Не в пору, сынок, не в пору.

Да будет так…

Память

Письма неотправленные,

письма отравленные

любовью и болью.

Писались чернилами, потом, слезами, кровью,

почерком кружевным, запятыми да точками бисерными.

За какое-то время до выстрела.

Разреши поделиться мыслями…

А как вышло-то так, что теперь наша память,

этих мест святых наша рана,

принадлежит не нам, а нам лишь магнитики ширпотребные,

принадлежит тем, кто придумал формулу слов «генетическое отребье»?

Как так вышло, что горюшко мое, мою память о прадеде

отобрали и сделали гаденькой-гладенькой,

что тот валун из фундамента каталажки,

чем-то навроде лакмусовой бумажки.

Как так вышло, что то, на чем мы стоим,

вкопанные по животы да по плечи,

превратилось не в светлый дым

от поминальной свечки,

а в браваду, в расковыривание гвоздем,

в шрам людоедства, в критический пост.

Мой прадедушка стал для этой земли золотым зерном

и теперь он во весь свой рост

встал и требует: «Говори!

Говори и память не отдавай».

Ему было то ли сорок два, то ли сорок три,

когда он из ада попал в рай.

Секирка[4]

Сидели они на жердочках, словно птицы.

Росли у них на спинах голубиные крылья.

Были кирпичного цвета их немолодые лица.

И пахло страхом. Страх пахнет гнилью.

Тут сколько ни пересказывай, все равно мало,

тут сколько ни поминай, все равно всех не помянешь.

Прадед мой явился прям там, во храме,

ровесник мне, моложавый поджарый старец.

Я писала записочки, разделяя живых и мертвых.

«А у Господа живы все», – сказал иронично-колко.

А потом поэта процитировал – про статус жертвы.

И еще показал мне синюю крошечную наколку.

Народ

Мой прапрадед – купец первой гильдии —

никогда не видел свою правнучку Лилию,

но она получила от него больше,

чем изумрудную брошку,

спрятанную за подкладкой.

Он передал ей хватку.

Мой прадед умер в концлагере Соловецком,

не оставил вовсе никакого наследства,

но вся семья после его кончины

находила причины

никому ничего не рассказывать.

Говорили только, что поняли с одного раза.

Мой дед прошел две войны, был ранен трижды.

За двором у него росли три крученых вишни.

Его первая женщина загуляла с немцами.

Вторая была примерной. Со второй они не были венчаны,

но прожили полвека, а может, и больше, со счета сбились,

в бедности, которой тогда гордились.

Мой отец был физиком с идеальным почерком.

Я была его младшей любимой дочерью.

Неудавшейся пианисткой – кисти-циркули.

Мы с ним вместе читали романы Пикуля.

И как будто бы даже были счастливы в девяностые,

Вперед

Читать онлайн Литературно-художественный журнал - Журнал «Юность» №08/2024

Похожие книги