Взгляд ее ласковых и одновременно насмешливых глаз как бы говорил: «Да, это я, та самая незнакомка, не нужно никаких вопросов, все останется между нами, а мужу вовсе незачем знать, что за мужчина был там, за занавеской, в окне. Было в ее взгляде что-то мечтательно-обещающее, некий намек на то, что может случиться между нами, если я буду достаточно смел. Впрочем, я сразу растерял все свои студенческие замашки и пребывал в бесконечной эйфории, характерной для атмосферы карнавала, который, казалось, никогда не заканчивался в этом загадочном доме.
Она представилась мне каким-то вычурным иностранным именем, но тут же добавила, что все зовут ее Афродитой. Мужем прекрасной незнакомки оказался царственного вида мужчина, чем-то напоминающий Зевса или Посейдона. Он занимался только тем, что с утра до вечера принимал разного рода посетителей, у которых он так же спокойно брал подарки, как и раздавал. Временами зал превращался в антикварную лавку от даров, приносимых какими-то восточными людьми, которые разговаривали между собой на незнакомых языках, скорее тарабарских, а не реально существующих. Когда однажды я вошел в одну из комнат, куда еще ни разу не заглядывал, с мшистого зеленого ковра около камина поднялся кентавр и, цокая копытами, спокойно и величественно удалился в глубину заколдованного дома. Я еще тогда подумал, сколько потребовалось денег, чтобы сотворить такой искусный карнавальный костюм, и в то же время с замиранием сердца боролся с мыслью, не позволяя ей овладеть мною, и этой мыслью было то, что кентавр настоящий. Нет, чудес не бывает, твердил я себе, хотя чудеса здесь встречались на каждом шагу. Но все они имели хотя какое-то объяснение. Катит, к примеру, слуга пьедестал в форме черепахи на колесиках по коридору, а на нем нефритовая статуя, слегка только подрумяненная и в парике, усыпанном разноцветным стеклярусом. И вдруг эта самая статуя мне говорит: «Здравствуйте, Алексей Николаевич». Я с перепугу даже перекрестился.
– Что, не узнаете? – смеется статуя, которая оказывается одной из служанок. – Чем смущены: живизной или, может быть, голизной?
– И тем и другим», – отвечаю.
Она так на меня лукаво посмотрела и вновь окаменела. Нет, думаю, никакого чуда в этом нет, просто научилась так владеть своим телом, успокаиваю себя, у какого-нибудь восточного мага, нет, не мага, а… йога.
– У вас чудобоязнь», – говорит кто-то у меня за спиной, как бы угадывая мои мысли.
Оборачиваюсь: стоит любовник Афродиты, виденный мною за окном, которого все называют Гермесом.
– Обратите, – говорит он, – внимание на меня». А сам поворачивается и уходит. На затылке у него еще одно лицо, нет – не лицо, конечно же, а маска. Впрочем, – лицо, а маска иное. Но какое же из них иное?
Я старался не задумываться над подобными вопросами, чтобы не свихнуться, а когда однажды осмелился спросить у одного из восточных людей, заполняющих дом, кто такой на самом деле хозяин, фесочник вместо ответа воздел руки к небу, возопил: «О!» – и с этим бессловесным выражением восторга удалился.
В нескончаемых представлениях, которые устраивались в доме, преобладали, как я уже говорил, античные мотивы. Особенно мне запомнилось последнее представление, устроенное, якобы, специально для меня перед уходом на фронт.
Огромный занавес на стене приемного зала под трубные звуки гигантских раковин неожиданно распахнулся, и перед очами многочисленных гостей предстал другой занавес, расшитый толстыми парчовыми жгутами. В орнаменте изощренного узора угадывалось фантастическое дерево с золотистой листвой, в ветвях которого были вплетены живые фавны, нимфы, гарпии, сирены. Кишащая голыми телами стена производила жуткое, отталкивающее и одновременно завораживающее, влекущее впечатление. Когда отзвучали аплодисменты, фигуры замерли в неподвижности, и наступила томительная тишина. Но вот вновь раздался как бы рыдающий раковинный глас, занавес распахнулся, и за ним оказался просторнейший грот, заполненный водой. Некоторое время вода оставалась спокойной, и вдруг, как бы в ответ на очередную музыкальную фразу, взвился первый фонтанчик брызг, словно выросло и исчезло водяное дерево, затем еще и еще. Море заволновалось, вода почернела, запенилась: начался настоящий шторм и продолжался несколько минут. Вдруг, перекрывая музыку, откуда-то издалека зазвенели литавры, с шипением вспыхнула красно-голубая молния, а из-под воды поднялся тритон. Он протрубил в раковину и ушел под воду, а вслед за ним вынырнули лошади с колесницей, на которой восседал Посейдон, испускающий молнии во все стороны. Лошади изо всех сил мчались по воде, оставаясь на месте. Вдруг они просто исчезли вместе с колесницей, а на их месте вспыхнул светящийся шар, который вскоре лопнул, рассыпавшись на искры, и в их роении возникли фантастические птицы.
