Девочка только плечиками пожимала.
«Не знаю, нянюшка. Нравится мне, как художники рисуют. Глянешь на поднос, а там цветы, словно живые: то розы, то ромашки, то васильки. Красивые они, нянюшка».
«Сиротка, ты моя», – говаривала нянюшка, в лобик девочку целовала, а у самой слёзы так и капают. – «Совсем извела тебя Марфа-то злыдня».
«Ничего, тётя Марфа не такая уж плохая. Просто не понимает она тётю Полину».
Как-то раз сама Машенька поднос расписала, показала тётушке. Полина Ивановна только головой покачала, однако поднос тот у себя оставила.
Больше всего нравилось Машеньке золотыми нитями шить. Получались у неё красивые узоры, на торгах наряду с работами других рукодельниц расходились. Купцы даже спрашивали: «Чьё это мастерство?»
Любила Машенька сиживать в отцовой горнице: сама шьёт и смотрит на портрет деда Ивана, а потом тётку спрашивает: «Тётушка, на кого я похожа?».
«На бабку Анну, ту, что на медальоне», – отвечает Полина. Не раз она тот медальон племяннице показывала. Машенька целовала бабкино изображение и наглядеться не могла.
«Нет, – говорила, – бабушка Анна намного красивее меня была. Как ангел с неба».
Однажды Андрей Иваныч с детишками по Мсте на плоту на другой берег переплавлялся, на побережье полно церквей понастроено, а как начинают к полудню звонить, аж до самого Новгорода тот колокольный перезвон слышится. Услышала Машенька и в слезы (ей тогда десятый годок пошел).
«Что ты, Маруся!» – удивился Андрей Иваныч, дочку обнял, заглянул в ее печальные васильковые глаза. «Никак случилось чего?».
«Разве Вы не слышите, батюшка, как колокола плачут?»
Бывало, в лавке в самый разгар торговли, как начинают звонницы работать, потянет брата за рукав и говорит: «Братец, пойдем на площадь послушаем, как колокола плачут».
Семён – приказчик плечами пожимал: «Чтой-то с ней? Видать, материнской ласки не знает, оттого такая чумная».
Быстро Машенька подросла. Пятнадцать годков стукнуло, совсем в красавицу превратилась – ещё сильнее на бабку Анну Михайловну походить стала: глаза чуть раскосые, брови дугами, золотые косы, словно толстые канаты, тонкий девичий стан огибают. Улыбнётся, как будто солнышко выглянет.
Парни молодые заглядываться начали: особенно Егорушка – из соседней деревни батрак, сам смотрит, а подойти стесняется, не замечает его Маша Розанова, ей совсем не до этого: то в березняк убежит, то в речке плавает.
Подруга Машенькина – Ксения, купца Кузнецова дочка, на Егорку тоже глаз положила (хоть батрак, а видный парень).
«Чудная ты, – говорила она, – чтой-то тебя все время в березняк тянет? Не видишь что ли, совсем, ведь, парня довела».
«Не чудная я, – задумается, – когда смотрю на тонкие березки, подойду к ним, обниму и слышу, как они шепчут мне, о себе рассказывают. Ведь они тоже несчастны, словно чувствуют, что когда-нибудь их срубят».
«Другие-то девки, о женихах в твоем возрасте думают», – упрекала Марфа Тихоновна (ей бы поскорее падчерицу с рук сбыть).
Уже и сватов ни один купеческий сынок посылал, да только всем отказ был.
«Молода ещё, – говаривал Андрей Иваныч, – пущай себе на свободе погуляет».
Марфа Тихоновна таких речей не одобряла, но помалкивала (знала, что любимая дочь у отца Машенька).
В Москву возил посмотреть на жизнь, показывал бойницы с кремлёвскими башнями и рубиновыми звездами. Видит, задумалась Машенька.
«Чтой-то ты опять закручинилась. Али не по нраву тебе Москва?»
