Потом случился белый вальс. Именно случился – как чудо, как снег на голову летом, как роза среди зимы. Пять долгих лет, исполненных страсти и тоски, дней счастья от общения с августой на очередном Ипподроме и месяцев томительного ожидания новой поездки в Константинополь, безумных надежд и едких насмешек над самим собой, неистовых желаний и титанических усилий не выдать свои чувства, сладости и горечи, наслаждения и боли, – всё точно разрешилось ослепительной вспышкой, когда Евдокия, объявив белый вальс, спустилась с лестницы и с улыбкой подошла к нему. Можно ли думать, что это была всего лишь случайность?! Ведь она еще никогда не танцевала белый вальс с кем-либо, кроме мужа! И никогда не общалась с Феодором настолько благосклонно во всех смыслах, во всех – вплоть до благосклонности к нескольким не заметным окружающим, но, конечно, не оставшимся незамеченными августой дерзостям, которые он допустил во время последнего танца с ней, уже после вальса Муз…
Он понимал, что начал опасную игру, но остановиться было выше его сил: если августа в самом деле дает ему шанс, упустить его нельзя – потом он никогда не простит себе этого… да и она, конечно, не простит ему! Если же он обманывается, и ее «поощрения» ничего не значат… Впрочем, об этом лучше пока не думать, ведь забег только начался и глупо тормозить на старте! Киннама не могла остановить и мысль о том, что охватившее его возбуждение в каком-то смысле возвращает его к той жизни, в которую он был погружен в течение почти десятка лет до знакомства с императрицей. Сплетни о его тогдашних похождениях достигли и Царицы городов, и порой самые смелые и кокетливые из здешних дам довольно откровенно намекали Феодору, что не прочь проверить на деле, соответствуют ли слухи реальности, но он всегда едко отшучивался. Собеседницы иной раз даже оскорблялись, однако это его не волновало. Он отлично знал, что если б захотел вернуться к прежним играм здесь, на Золотом Ипподроме, где прекрасные гостьи со всех стран света отнюдь не всегда блистали строгостью нравов, у него не было бы недостатка в развлечениях. Но женщин помимо августы уже пять лет не существовало для великого ритора. И если сейчас он затевал игру, где можно только идти ва-банк, то она того стоила! Все прошлые увлечения, все испытанные чувства и желания, связанные с женщинами, стали бледным пятном по сравнению с тем, что пережил Феодор за годы знакомства с Евдокией: это была страсть всей его жизни, единственная, как он теперь понимал, настоящая любовь, которую ему довелось испытать, – и мог ли он отказаться от своих надежд, как бы они ни были призрачны?!
В конце концов, если он и рискует многим, то всяко не головой – ведь не средневековье на дворе! Да и какой смысл рассуждать об этом? В первый же день Ипподрома Евдокия сумела настолько зажечь ему кровь, что Феодор не находил в себе достаточно отрезвляющей воды, чтобы залить пожар, – да он и не хотел тушить этот огонь. Он слишком сильно любил, слишком долго томился, слишком пламенно мечтал. Лошади пустились вскачь, и теперь можно только или победить, или оказаться на обочине.
