Последняя фраза – явный намёк на то, что и мне не плохо бы представиться.
– Зови меня Лансом, – сказал я.
После этих слов наступило долгое молчание.
– Как-то странно ты это высказал, – наконец задумчиво произнёс Кавни. – Словно в другом месте тебя прозывают иначе…
– Возможно, так оно и есть.
И вновь повисло молчание, нарушаемое только скрипом колёс, шумом дождя по крыше фургона да шлёпаньем копыт по грязи.
– Смутные нынче времена, – через некоторое время осторожно произнёс сетрик.– Очень смутные. Великое множество людей остались и без крова, и без подданства… Не все они, конечно, в привольные подались. Да только уж слишком часто в последние годы стали на дорогах пошаливать. Нас-то обычно не трогают: что взять с нищих фигляров! Не добыча мы для лихих людей. А всё равно боязно.
– Меня не бойся, я не из привольных, – попытался я рассеять его опасения.
– Чего ж тогда имя своё скрываешь?
– Не скрываю. Тут другое. Не знаю я своего имени…
– Это как так? – удивлённо вскинул брови Кавни.
– Да так вот… Помню, шла война. Я сражался. И вдруг – провал, полнейшая темнота… – Я старался не врать, просто недоговаривал. – С тех пор я не знаю, как меня зовут.
– Ах, вон оно что! – вроде бы успокоился Кавни. – Я и то, на тебя глядючи, прикидываю: кем тебе и быть-то при такой силушке, как не воином! Да-а… Война, война… Видать, крепко тебя приложило, если имячко-то запамятовал! Сказывали мне про такие случаи… А нынче кому служишь?
– Никому.
– А куда путь держишь?
– Куда дорога ведёт… – пожал я плечами.
– Вот и мы туда же… – философски вздохнул сетрик.
Мы вновь замолчали. Раскисшая дорога навевала скуку и дрёму.
– Расскажи мне о своём коллективе, – попросил я.
– О чём, о чём? – не понял он.
– Ну, про «шайку бездельников и тунеядцев», в которой ты за старшего.
– Это пожалуйста, это всегда с превеликим удовольствием. Начну, пожалуй, с самого себя. Раньше, покуда попроворнее да постройнее был, умел ходить по канату да на нём же ещё и ловкоручеством занимался.
– Чем занимался? – переспросил я.
– Ловкоручеством. Или не видал ни разу?
Кавни достал из холщовой сумки пяток яблок и очень ловко некоторое время ими жонглировал.
– Видел, – улыбнулся я. – Только не знал, что это так называется.
– А как же по иному назвать? – искренне удивился Кавни. – Ловкие руки. Ловлю и бросаю что угодно. Раньше до девяти всяческих штуковин в воздухе держать мог. А сейчас – только пять. Да и на канате я уже с трудом удерживаюсь, а без него не тот уже фирисет, не тот!
– Фирисет – это что такое?
– Фирисет? Словечко наше такое, фиглярское. Это когда что-нибудь очень трудное делаешь красиво, блестяще и словно бы совсем без напряжения. Когда публика – просто ах! – и ни слова от восхищения! Э-эх… Как вспомню старые добрые времена!.. – Кавни прикрыл глаза и мечтательно покачал головой. – Что ни номер – то полный фирисет! А сейчас… Взять к примеру моих шутов, У-Ди и А-Ди. Так разве ж то шуты? За всё их выступление разве что кто-нибудь хмыкнет разок… А вот в моё время выступал Рето. О-о! Что это был за шут! Это был Великий Шут, Оба не дадут мне соврать! Публика начинала хохотать, лишь только он выходил, ещё до первых реплик! А уж потом и вообще смеялась до колик! Кто у меня ещё? Лимо, танцор-бесхребетник. Этот, надо сказать, ещё туда-сюда. Зрителям нравится, как он изгибается. А вот Годо-волшебника с его «чудесами», секрет которых и дитё сопливое разгадать может, народ уже не раз грязью да порченными овощами закидывал. И вот выгнал бы его, да жалко – пропадёт! К тому ж, больно ловко у него получается народ на представление скликать. Есть у нас ещё Нуну. Этот умеет… Ох, тарк лесной раздери их на мелкие кусочки! Привольные! И что им от нас понадобилось? Тпрр-уу, крысобачья сыть! – остановил Кавни повозку.
