Зуд - страница 13

– Амбер, – представился мастер, и Ежи пожал протянутую ему сухую узкую ладонь с длинными костлявыми пальцами, и только по ладони Ежи определил, что ее обладатель – довольно пожилой господин. – Значит, вам нужен зонт?

Ежи смотрел вверх, но видел только размытый силуэт.

– Да… думаю, черного цвета и большой, – ответил он.

– Позвольте предложить этот, – с полок позади прилавка, неразличимых во тьме, Амбер достал черный длинный зонт и положил его перед Ежи.

– Но он, кажется, не совсем новый, – сказал Ежи, разглядывая ручку зонта, выполненную из белой кости, имеющей явные приметы прежнего использования – несколько грубых довольно глубоких округлых царапин.

– Других нет, это единственный готовый зонт, – сказал мастер, – будете брать? Берите же.

– Сколько он стоит? – спросил Ежи.

– Он ваш, – ответствовал Амбер.

– То есть? – не понял Ежи.

– Вы же видите, он не новый, да и не нужен никому, кроме вас, так что я не возьму с вас денег.

Амбер замолчал.

– Что ж, спасибо, – Ежи пытался рассмотреть лицо мастера, но от долгого вглядывания в темноту ему начало казаться, что лица нет вовсе. Ежи отступил к дверям и, выглянув в небольшое окошко, ромбом выбитое в двери, произнес:

– Пожалуй, самое выгодное дело в этом городе – продавать зонты, дождь бесконечен…

– Дождь бесконечен – в этом его и слабость, и сила…

Ежи обернулся.

– Это стихотворение местного поэта, – объяснил мастер. – Вы встретитесь с ним, если пройдете чуть дальше, до площади. – Амбер опять уже сидел за прилавком, освещаемый зеленым светом тихой лампы, и занимался недоделанным зонтом. И лица его все так же нельзя было разглядеть.

– До свидания, господин Амбер, – сказал Ежи, вышел на улицу и раскрыл зонт.

Под черным широким пологом брезента было уютно: не видно было серого плачущего неба, и капли, зависающие на доли секунды на кончиках спиц, виделись не слезами дождя, а изысканными украшениями – необычайной чистоты маленькими брильянтами. Ежи любовался ручкой зонта: на белой кости золотой гравировкой струились бесконечные ряды цифр – то шли стройно, по порядку, то путались, перестраивались, менялись местами, образовывая изящные завитки, которыми опутывали всю поверхность ручки.

Рука в кармане плаща крепко сжимала брелок в виде песочных часов – Ежи шел в мастерскую часовщика. Улица постепенно расширялась, дома расступались, увеличивая расстояние между собой, так что улица наконец сделалась настолько просторной, что смогла позволить себе устроить посередине небольшую аллею. Ежи шагнул на расшатанные бетонные плиты и пошел не спеша меж двух рядов высоких тополей, на серой коре которых темными подтеками дождь рисовал минорные свои абстракции. Пропитанные насквозь тяжелой влагой широкие скамейки с покатыми спинками давно забыли тепло человеческих тел и теперь напоминали брошенные старые лодки, разъедаемые безжалостным, но неспешным прибоем, будто намеренно оттягивающим неизбежный их конец. Чугунные боковины скамеек, изгибом походившие на морских коньков, расшатались и покосились, и вряд ли можно было бы теперь сесть на эти скамейки, даже и при желании. Ежи шел медленно, ступая аккуратно, – некоторые плиты были совсем ненадежны и при неосторожном шаге поднимались, вздымая таившуюся под ними лужу. Ежи старался ступать на те плиты, из-под которых вялыми пучками пробивалась желтая тоненькая трава.

Аллея была не особенно длинной и выводила на центральную площадь города (хотя в действительности площадь нельзя было назвать центральной, ибо располагалась она на самой окраине и одной своей стороной соприкасалась с лесом). От этой, единственной в городе, площади брали свое начало пять основных улиц, которые затем, разветвляясь всевозможными проулками, переулками и тупиками, приходили на набережную, где и завершали свое течение. Каждая из пяти улиц имела аллею, по одной из которых и прошел Ежи. Город, таким образом, своей планировкой напоминал полукруг паутины или распахнутый веер, оброненный кем-то ровно между бесконечным лесом и бескрайней рекой.