На набережной было светлее: через каждые десять метров стоял фонарь, а под каждым фонарем висели часы, большие, круглые, с толстым пыльным стеклом и черными стрелками на белом циферблате. Те, что были исправны, показывали 19:16. Ежи пошел вдоль чугунной решетки, по самому краю набережной. Внизу чернела вода, переливаясь в свете фонарей ртутными бликами. Ежи шел, иногда дотрагиваясь ладонью до мокрых перил решетки, почему-то ему хотелось касаться их, скользить, как по рельсам, но рука замерзала, и ему приходилось прятать ее обратно в карман, чтобы согреть.
Лес начал редеть, сквозить светом – город был близко. Деревья сменились домами, в некоторых окнах горел свет. Ежи свернул с набережной на узкую улочку; он помнил дорогу, хотя прошел по ней лишь раз, когда направлялся на встречу со стариком Цамером. Мокрые каменные мостовые, как рыбья чешуя, скользкие и блестящие, петляли, кривились, неумолимо унося Ежи к центру города. Перед двухэтажным кирпичным домом, ничем не отличающимся внешне от соседних строений, Ежи остановился. Поднял глаза и увидел знакомую табличку: на двух коротких чугунных цепочках болталась тяжелая медная туча с выбитой надписью: «Далекая Пристань. Гостиница». Ежи взглянул на часы – 19:47.
Вчера, примерно в это же время, он стоял здесь, промокший до самых костей, разбитый и утомленный. В голове гудела бесконечным эхом пустота: прошлого нет. Есть данность: он – под дождем в темноте незнакомых улиц, перед ним фасад кирпичного дома в сдержанном классическом стиле и табличка: «Далекая Пристань. Гостиница». Он толкает тяжелую дверь и входит. Внутри тепло, даже душно – горит камин, тени пляшут на толстых пожелтевших мраморных колоннах; широкая лестница, устланная темно-фиолетовым ковром, ведет на второй этаж, над лестницей в жутком предчувствии покачивается огромная бронзовая люстра, на ее бледных лампах, большая часть которых не горит, осела древняя пыль. Он подходит к стойке регистрации, за ней спит человек – его губы приоткрыты, и седые пушистые усы чуть заметно колышутся при каждом выдохе. Он улыбается во сне, в морщинках в уголках губ читается блаженство. Ежи тянется к звонку, но не звонит – убирает руку. Он подходит к креслам, стоящим у камина, садится и невидящим взглядом смотрит на огонь.
Расчесанные широким гребнем барханы белого песка сливались на горизонте с белым безоблачным небом. Все вокруг было белым. И только круг изморенного, дымящегося солнца был красным. И только куб шелкового шатра был черным. Внутри – она. Ее одежда – легкое белое платье, она босая, а волосы черные, распущены и струятся. На ее ладонь льется вода тонкой прозрачной струйкой, вытекая из ниоткуда и утекая в никуда. Она смотрит прямо в глаза, улыбается. Долго. Можно почувствовать, как шевелятся барханы, как песчинки перемешиваются – текут, подвластные ветру. Можно почувствовать жизнь. Воздух раскален. Солнце безжалостное, расточительное. Вода льется на ладонь. Она улыбается. И вдруг протягивает ладонь. Касаешься – ладонь сухая. Она кладет вторую ладонь сверху и говорит: «Не важно, как долго вода лилась на мою ладонь, – я оботру ее, и ладонь снова станет сухой».
– Господин…
Ежи приоткрыл глаза и сквозь мутную пелену сна увидел пушистые усы, которые говорили с ним.
– Господин, чем я могу быть полезен? Я Керлиц, хозяин этой гостиницы. Может быть, вы желаете снять комнату?
