Прошло еще полчаса…
* * *
– Пропустить обе цепи! По дозорам не бить!
Поручик Ауэ расправил плечи, вышел на дорогу и поднял роту движением руки:
– В цепь!.. Господа офицеры…
Мне казалось, ротный не командует, а беседует с кем-то, спокойно и тихо.
Мы рассыпались в цепь, одним флангом упираясь в деревню, входя другим в темную ночную степь – к югу.
Цепи 8-й роты и наступающих на нее красных шли с севера.
Минут через десять мы открыли частый огонь…
– Справа, по порядку… рассчитайсь!
– Первый.
– Второй.
– Третий.
…Утро медленно сползало с неба. Пленные красноармейцы, понуро опустив головы, стояли неровной, длинной шеренгой.
– Возьми-ка в руку.
– Да, здорово!
Под подкладкой папахи подпоручика Морозова я нащупал пулю.
– Тридцатый.
– Тридцать первый.
– А ну поживей! – полковник Петерс, наш батальонный, торопил пленных.
– Сорок седьмой.
– Co-рок восьмой.
– Сорок восемь, господин полковник! – крикнул с левого фланга поручик Ауэ.
Я раскуривал отсыревшую папиросу. Ругался…
– Мы мобилизованные… Приказано было, ну и стреляли, – добродушно рассказывал возле меня стоящий на фланге пленный, молодой красноармеец, с широким крестьянским лицом. – После, как патроны вышли, сдались, конечно…
– Так!.. – Поручик Ауэ уже тоже подошел к пленному. – Ну а если б не вышли, сдались бы?
– Если б не вышли, и не сдавались бы… Зачем сдаваться-то?
– Хороший солдат будет! – сказал ротный. – А ну, подождите…
Через минуту он вновь вернулся.
– Этого, подпоручик Морозов, возьмете в первый взвод. Хороший будет солдат!..
Над шеренгой пленных бежал дымок. Пленные курили. Но вот из-за строения с содранной крышей показались всадники. К пленным подъезжал полковник Туркул.
– Идем! – сказал мне подпоручик Морозов. – Сейчас расправа начнется…
Под ногами коня Туркула прыгал и кружился бульдог. С его выгнутой наружу губы болталась застывшая слюна. Бульдог хрипло дышал.
– Ах, сук-к-кины!.. – пробежал мимо нас штабс-капитан Карнаоппулло. – Ах, сук-к-кины, как стреляли!.. Сейчас мы… Сейчас вот!.. Эй, ребята, кто со мной?..
За штабс-капитаном побежал Свечников.
* * *
Мы шли к ротному обозу – за винтовкой пленному красноармейцу.
– Как звать тебя, земляк? – спросил его подпоручик Морозов.
– Горшков, – ответил тот, как-то густо и с ударением произнося букву «о».
– Ярославский?
– Ярославский, так точно! – И, взглянув на нас, красноармеец чему-то радостно улыбнулся.
А за спиной уже раздались первые выстрелы. Бульдог радостно залаял, и вслед за ним кто-то загоготал, тоже как бульдог, коротко и радостно.
Красноармеец обернулся и вдруг, остановившись, поднял на нас задрожавшие под ресницами глаза.
– Товарищи!.. Пошто злобитесь?.. Товарищи!..
Выстрелы за нами гулко подпрыгивали.
– Холодно!.. – не отвечая Горшкову, тихо сказал мне подпоручик Морозов. Зубы его стучали.
А в лицо нам светило солнце, ветер давно уже стих, и было тепло, как весною.
Деревни, степь… и опять степь, степь, деревни…
– Ничего! Скоро вечер… Отдохнем.
– Ты, черт жженый! Это вечером-то?..
– Не робей!.. Говорят, ребята уже и за санями посланы… Поедем скоро.
– Полагалось бы!.. Не ровен час, окружат нас красные…
Перед ротами гнали пленных. Было их уже не сорок восемь – всего двадцать девять.
Почти раздетые, без сапог, они шли, высоко подымая замерзшие ноги, то и дело озираясь на штабс-капитана Карнаоппулло и Свечникова, идущих с ними рядом.
…Деревни… Степь… И опять степь, степь, деревни…
От боев мы уклонялись. Очевидно, боялись отстать от общего фронта.
