Однажды под утро, когда сон сбивал шаг и, раскачиваясь на плечевых ремнях, звенели штык о штык винтовки, с юга, оттуда, где шли наши дозоры, вновь хлестнуло вдруг низким огнем звонкой шрапнели, и сразу, со всех четырех снежных сторон, обхватила нас частая и сухая ружейная пальба.
– Пулеметы! Пулеметы!.. – кричал полковник Петерс, верхом на кривоногой крестьянской лошаденке врезаясь в роты. – Пулеметчики, вперед!..
– Рас-ступись!..
– В цепь!
– Да сторонись!..
Артиллеристы, повернув орудия, быстро окапывали батарею. За батареей метался обоз.
– Батарея, – огонь!..
– Цепь! – кричал штабс-капитан Карнаоппулло, выбегая на дорогу.
– Трубка ноль пять.
– Цепь.
– Ноль пять, огонь!..
– Це-епь!
– В цепь, вашу мать! – И, отстранив растерявшегося штабс-капитана, поручик Ауэ осадил напирающих обозников. Вышедшая из скрута смешавшейся походной колонны 6-я рота сбежала в поле, рассыпалась и уже спокойно двинулась вперед.
…Ухали орудия, уже сплошным, густым гулом покрывая ружейную и пулеметную пальбу. Батальон шел треугольником, рассекая огнем черную ночь…
К утру мы пробились.
* * *
– Шибко палили!.. Как ваши давеча!.. – сказал мне Горшков, идя со мною к 1-му взводу.
…Подпоручик Морозов стоял над санями, в которых, сжимая пальцами поросший бородой подбородок, лежал рядовой Степун. Раненный осколком в грудь, Степун умирал.
– Не совладел… – хрипел он, пытаясь приподняться. – Не уберег… Жизни не… не… не уберег…
Он смотрел на нас округлившимися, немигающими глазами.
Пальцы на подбородке у него расползались.
– Отходит! – тихо сказал Горшков и, сняв фуражку, перекрестился.
– Ннна-а-а-а-а… – вновь задергал Степун губами. – На-вов-во-вовсе-теперь… от-т-т-т… – Сквозь приоткрытый рот Слепуна было видно, как прыгает его язык. – Т-т-т-т… от дети-шшш-ш-ш…
И, зашипев, он захлебнулся красной пеной и, выгнувшись вверх всем телом, бросил руки по швам…
* * *
– Я давно уже… Черт!.. От детишек, – помнишь?.. – Подошел ко мне через час подпоручик Морозов, когда уже на пустые сани Нартов набрасывал свежую солому. – И у меня ведь… – Он замолчал, вздохнув, и добавил, уже тише: – Ведь и жена моя тоже… носит… Уже на седьмом теперь.
– Господин поручик!.. Господин поручик!..
Меня звали к ротному.
* * *
– …Ты что? Скулить?.. – размахивая ножнами шашки, кричал на Ефима поручик Ауэ. – Я тебя, барбос, в крючок согну! А в роту, а в снег по брюхо, а в бой хочешь?..
Вытянувшись, Ефим стоял перед ротным и тупо моргал глазами.
– Извольте полюбоваться, – обратился ротный ко мне, когда нетерпеливым кашлем я дал наконец знать о своем приходе. – Взгляните на это рыло!.. Взгляните только!.. И оно… – Поручик Ауэ захохотал. – …Оно – это вот рыло – веру в ар-ми-ю и в победу потеряло!.. – И, обернувшись к нам спиной, он бросил шашку на уставленный деревенскими закусками стол и быстро налил стакан водки.
– На! Подвинти-ка нервы, барбос!..
Ефим взял стакан, поднял его и уже приложил к губам.
– Стой! – закричал вдруг штабс-капитан Карнаоппулло, одиноко сидящий в углу халупы. – Стой! За чье, дурак, здоровье?..
– За ваше, господа офицеры.
– То-то!..
* * *
– И знаете из-за чего весь разговор завязался? – криво улыбаясь, спросил меня ротный, когда, уже за дверью, Ефим облегченно вздохнул. – Май-Маевский сдал командование генералу Врангелю. Ну вот… А этот… холуй этот, понимаете: «Кому ни сдавай, – говорит, – все равно – кончено!..»
Конец ознакомительного фрагмента.
