Ничего не предполагающий пятничный вечер взрывается грохотом ударно-медного оркестра. Каждый из уличных музыкантов старается быть, прежде всего, самым громким в оркестре. Мелодия и прочая ерунда – потом.
Страсти накаляются с каждой новой мелодией. Наша малопроезжая улочка и вовсе перекрывается юными соловьями-разбойниками. Публика заводится: у каждого в руках оказывается бутылка или стакан красненького, дети забрасывают медленно ползущие машины конфетти, маленький негритёнок отплясывает брейк-данс с таким мастерством и остервенением, что к нему присоединяются возбужденные его выкрутасами дамы, совсем недавно получившие права гражданства. Больше всех в заводе, конечно, музыканты. Энергичная барабанщица выколачивает дух из своего огромного барабана, потом хватается за валторну и выдувает из нее все, что та может, затем с той же неупоённостью звуки выгребаются из саксофона, и лишь пара поспешных глотков из горла бордосской бутылки оставляют в живых и ее и ее инструменты.
Не все парижане на уикэнд уезжают в Ниццу, Лондон или Фонтенбло.
В субботу мы наблюдали разгул этого праздника: перед Инвалидами и вокруг Эйфеля валялись стада недораздетых людей, у Сорбонны студенты колоннами выражали что-то, перекрывшее движение напрочь, у Бастилии шел митинг с зажигательными речами. В Париже совершенно невозможно понять из-за накала страстей, патетики и пафоса: это театральное, политическое или сексуальное действо. Скорей всего, все это вместе взятое и неотделимо одно от другого. В воскресенье разгул продолжался: опять по нашей узенькой прошелся ударно-духовой трам-тарарам активистов квартала: они возражали против платьев без рукавов (или боролись за них), в одной из мелодий я даже узнал «Караван» Дюка Эллингтона.
