Утро начиналось с тишины, запаха печи и бабушкиного плеча, в которое я утыкалась носом, досыпая последние минуты тепла. Ещё несколько секунд – и она осторожно высвобождалась из моих объятий.
Когда я открывала глаза, она уже была на ногах – крепкая, сосредоточенная, с рюкзаком за спиной и корзиной в руках.
«Вставай, родная, пора идти!»
Ей было достаточно сказать это один раз.
И вот я, северная амазонка восьми годов от роду, прилежно повторяла за ней каждый жест: как правильно завязывать шнурки или закреплять лямки рюкзака, как поправлять платок на голове.
Лес не просто стоял. Он жил. Дышал. Шептал что-то глухими голосами ветра. Земля под ногами была влажной, мягкий мох пружинил, капли тумана таяли на коже. Мы шли долго, часами. Я старалась не отставать, но она не смотрела назад – знала, что догоню.
Я до сих пор помню, как учила меня чувствовать местность, различать травы, понимать, что не каждая ягода годится для еды или заготовок. Она показывала мне, как нужно, и проверяла, запомнила ли я, что можно съесть сразу, а что пойдёт на варенье.
Объясняла, что не все грибы одинаковы, что ошибиться – значит дорого заплатить.
«Слушай природу, деточка, она справедлива. Даст тебе всё, что необходимо.»
Но дело было не в грибах. Не в ягодах.
Она учила меня держать спину прямо. Видеть мир не только перед собой, но и по сторонам. Не позволять обстоятельствам решать за меня.
Говорила мало. Работала быстро. Решала чётко. С ней всё становилось проще: дождь, который не прекращался сутками, снег, заваливавший дороги, мороз, сковывавший воздух.
И я, маленькая тень за её спиной, ловила каждое движение, каждое слово, след в след шла за ней.
Это было морозное утро, когда ветер спокойно и без суеты напоминал, кто в доме хозяин. Он не спешил, не бушевал, но пробирался в каждую щель, оставляя после себя покрасневшие щеки и онемевшие пальцы.
Лидия стояла у инспекторской дежурки, закутавшись в тёплый, но видавший виды платок из мохера.
Не пряталась. Не дрожала.
Холод был её старым должником. Задолжал тепло, но не спешил расплачиваться.
Из-за поворота нехотя показался ГАЗ-69, уговаривая себя не развалиться прямо здесь.
Он ехал не потому, что мог, а потому, что привык. Зелёный армейский брезент на крыше выглядел так, словно держался исключительно на силе воли.
Машина замерла, громыхнув напоследок.
Водитель выскочил легко, как будто всю жизнь только этим и занимался. Лицо уставшее, руки знающие, возраст неопределимый – как у всех, кто здесь жил.
Они взглянули друг на друга, и, как всегда, его глаза сказали то, что слова бы только испортили.
Лидия была львицей в ледяной саванне. Спокойной. Уверенной. Живущей по своим правилам.
Она не просто выделялась.
Она была той, кого не забывают.
За ней ухаживали. Или хотя бы пытались. Но в этих широтах, где речи были короче, чем дорога до дома, решало не то, что ты говоришь. А то, что ты делаешь.
И он это понимал. Не бросал фраз, не делал вид, что торопится впечатлить. Не доказывал ничего ни ей, ни себе.
Просто приносил дрова, если их оставалось мало. Чинил дверь, которая снова пыталась перестать быть дверью. Ставил на стол горячий чай, если приходил первым.
Не спрашивал.
Не объяснял.
Делал.
Их любовь была без излишеств.
Советская романтика в деталях: пачка сахара для малышек, оренбургская шаль к дню рождения, редкая книга, добытая хотя бы на пару дней.
Он всегда понимал, что нужно.
