Граф понять не мог, что это его Александра так тянет к простым. Граф же, сам поведенья отменно учтивого, только, быв долго за границей, отвык от России и критиковал порядки государей. И нарошно одевался, как при государыне Екатерине. Бывало, придёт ко мне в гости, уж и камзол обязательно: то цвет hanneton[2], то grenouille evanouie[3], то и жену обрядит в току gorge-de-pigeon tourterelle[4]! А уж пудра обязательно.
Так повелося, что соседи эти, много упомянутые, были в большой и душевной дружбе. Почти каждую субботу сходились они. У графа Перфильева, и то жженка, то наливочки, то настоечки, то зверобойчики. Граф и сам был не прочь по части горячительного, а уж этикета и политесу ему не занимать, хоть и прост и доступен был – настоящий вельможа, что сказать. А как подопьют, уж тут и в разгон. Всё больше ездили в трактир близ Хотькова монастыря. Трактир держал жид один Мосейка, но назывался он проще для понятия народа – Марком. И трактир обозвал так важно – «Галерея». Правда, выпивка там была всякое время суток, и на еду не скупился, хоть и жид.
У него приключилася вот такая история. Прямо и смех и грех, климат здесь такой или места благодатные, но только амурные истории так здесь и проносятся. А это я к тому, племянничек, что вдруг Татьяна наша, что к подруге своей неразлучной, к княгине Юлии, чуть не день, а двуколка у ворот, так вот Татьяна эта Романова, говорила я, свойственница Дашковым, и фамилия хорошая; сестрица её с супругом, тайным советником, всё в Австрии живали, так вот Татьяна эта вдруг зачастила в трактир этот к Мосейке, в «Галерею» то бишь. Ну видное ли дело. Девице вообще в трактире делать нечего, а уж из такой семьи, ну просто scandale. Уж я с ней разговаривала, князь Арсен ездил к этому Марку-Мосейке, обещал вырезать всё семейство, и княгиня Юлия приложила усилия. И всё нипочём. «Мне де никто не указ, я девица свободная, а вы все – парсуны старого века», – вот те, голубчик, и весь её сказ. Я уж до чего дошла, грех, каюсь, грех, а послала свою дворовую Палашку, она у меня разбитная, да толковая; наказала ей, мол, послужи у жида Мосейки недельку-другую, да посмотри, что там и как наша Татьяна-барышня. Только Палашка ничего толком изъяснить не могла. Всё, говорит, сидят они в отдельном кабинете (уж у него, мерзавца, и кабинеты появились), и он ей вирши иногда читает. И потом, говорит, я вашей руки поцеловать не смею. «А она что?» – «А она, барышня наша, вдруг как заплачет, в экипаж, и уехала». – «Ах он мерзавец, ах он жид поганый», – я эдак причитаю, а Палашка вдруг и говорит: «И нет вовсе, он хороший, только несчастный». Вот ты и смотри, правда, говорят, что в жидах к женскому полу колдовская сила. Но, к слову сказать, скоро закрыл он свою «Галерею». Замучили его то полисмейстеры, то акцизные. Да и отцы святые жаловались, что может он мужиков в искушенье ввести и от христианской веры отвернуть.
Сумневаюсь, но плюнул на всё это Марк-Мосейка и уехал с горя в Германию, то ли куда ещё в Европы, да нам и не больно надо. Только знаю я точно, что как кому денег надо, так мужики, да и почище народ – все к Марку. А теперь и жалеют. Вот так всё в России, племянничек, как кто хорошо стал жить – ну съедят, жить не дадут. Такой уж мы народ, даром что богатства через край, а толку чуть – вон нищих у папертей сколько!
Так бы жили, только стала я примечать, что у князей – соседей моих – как-то всё постепенно переменилось. Князь Арсен вдруг пристрастился к охоте. Как утро, так соберёт людей да конюхов, да собак – и в поля. Зайцев у нас видимо-невидимо, лисы, кабаны, и волки шастают, вот князь и гоняет их по полям. Только больше как увидит полянку какую, так сразу: «Стой!» Все уже знают: сразу шатёр разбивают, ковёр, кресло и серебряную чарочку. Посидит князь, с егерем поговорит, да и дальше до следующей остановки. Завёл моду в деревеньку Глебово мою наезжать. Присмотрел там дворовую девку Лидку, определил её (с моего согласия) играть на инструментах музыке разной, право беда. Это вроде в наши времена и не страшно больно, девка за честь должна считать, что князь к ней наезжает, но всё – не порядок.
