Я князя отчитала, а он и говорит мне, что де княгиня его в строгости держит, за посиделки да гулянки в трактире у Мосейки выговаривает, вот он охотой и спасается. И воздух здоровый, и покоя больше. Может, он и прав, кто ж мужчин до конца разберёт, Бог один. А к княгине Юлии зачастил граф Нойман. Он и раньше, по дружбе, заезживал попросту, а здесь, как утро, он уж у ворот. И Юлия вся рдеет, как маков цвет. Нужно сказать, что Юлия – княгиня крепенькая, в теле, а щечки – ну как два яблочка, свежие да румяные. Однажды в Москве была она на обедне, а рядом губернатор, в те времена Сперанский. И так ему, видно, Юленька глянулась, что он не удержался, да и скажи: «Ах, сударыня, так и хочется вас ущипнуть за яблочко». И что Юлия поняла – неизвестно, только она чуть в обморок не упала и всё за груди держалась, такая-чудачка. Вот Нойман и зачастил к Икразовым, да и, видать, непросто. А узналось потом, что он просил Юлию его домогательствам уступить и с ним соединиться навек. И серьёзно это дело повёл, горячий, всё-таки крымская кровь. Перво-наперво отправил супругу свою с сыном в Италию. Сыну де изучать язык нужно, а супруге дал наказ подобрать для усадьбы Репиховской и московского дома статуи мраморные мужиков, баб, и чтоб аллегории разные были. Это не то что теперь, раз – и поехал в Европы. Он снарядил две подводы да дворни дал человек десять.
Вот он княгиню и осаждает. А по субботам (если не постныя) собираются втроём, пьют калганную, про жизнь толкуют. Граф Перфильев разные истории про дворы европейские рассказывает. Только мира в посиделках, рассказывают, стало поменьше. Как князь Арсен подопьёт, так вдруг на графа Вольдемара с кинжалом и бросается. Утром потом говорит, может, и правда, что ничего не помнит. Нойман теперь на посиделки двух гайдуков берёт, неровен час, они князя аккуратно так связывают, и в карету. Он покричит не по-нашему и затихнет.
Однажды у графа Вольдемара с княгиней Юлией вышел долгий разговор. Никто не слышал, только видели, как граф на коня вскочил, да и в своё поместье. Влетел как угорелый, Палыча верного оттолкнул, да и грохнул в грудь из ружья. Вот страсть-то была. А знаю я это, потому что к моему врачу Палыч прибежал. Слава Богу, рука у графа дрогнула, рассадил он плечо. Корпию наложили, да и в Хотьковскую, при монастыре, больничку. Через месяц уж в своё имение вернулся граф. Но стал такой задумчивый. Нет, знакомства не прервал, всех нас посещал исправно и у княгини бывал. Но сделался молчалив, чаю попьёт – и домой, а хозяйство держал в уме, не бросал, нет. Отписал супруге и сыну, чтоб возвращалися, хватит итальянцам барыш приносить. Долгие вечера беседовал с Перфильевым, всё допытывался, в чём смысл жизни. И меня об этом пытал, да что я могла объяснить, простая дворянка. По-моему выходило, что смысл жизни – когда варенье сварено вовремя и наливка вишневая не закисла. И вдруг граф Вольдемар исчез. И даже Палыч не знал, уж как мы его ни пытали. Только через пять месяцев мы узнали, что граф Нойман принял постриг в Троице-Сергиевой Лавре и стал зваться Феодосий. Вот ведь как: душа – Богу, а руки – к делу: Вольдемар навёл там в хозяйстве отменный порядок, провёл водопровод, нужники сделал особые, а то в Лавре последнее время что-то стало пованивать.
Письмо из Италии привёз ему нарочный. Новости были такие: сын поступил на службу в Ватикан к Папе и окатоличился полностью, но в довольстве большом; а супруга вернуться пока не может, так как с неё пишут парсуну, а один скульптор хочет лепить её, максимально приблизившись к неглиже. Феодосий письмо прослушал равнодушно: «Мне этого не нужно ничего». Ольга Ивановна моя проявилась полностью, её тайная любовь к графу Вольдемару сделалась явной, и стала жить она в Лавре в гостинице и каждое утро видеть отца Феодосия считала себе за благо! И ещё взяла она себе щенка из усадьбы Ноймана и с ним не расстаётся. А всем женихам по-прежнему отказывает.
