По пути домой мама взяла меня под руку. Я не возражал, потому что она выглядит теперь такой старой (ей пятьдесят три), что никто уже не примет нас за любовников. Когда мы подошли к Глициниевой аллее, мама вонзила мне в руку ногти и сказала:
– Не хочу идти домой.
Она произнесла это с интонацией маленького ребенка. Когда я спросил почему, мама ответила:
– Причины три: Джордж, Рози и Уильям. – Увидев мое лицо, она добавила: – С ними так тяжело, Адриан. – Она опустилась на низенькое ограждение, на котором росло что-то подозрительно синее, и закурила. – С ними нет ни минуты покоя. А Новый Пес меня только раздражает. Я впустую трачу свою жизнь.
Я поспешил ей возразить:
– Нет-нет, не впустую.
Но больше ничего придумать не смог. Пик маминой жизни пришелся, по-видимому, на 1982 год, когда она сбежала в Шеффилд с нашим соседом, гадом Лукасом.
– Только посмотри, сколько букв понаставила Пандора перед своей фамилией и после нее. – Мама разгладила скомканную предвыборную листовку, и мы заглянули в нее. – Она доктор, бакалавр искусств, магистр искусств, доктор философии, а завтра она будет еще и ЧП. А после моей фамилии нет совсем ничего, а перед фамилией – лишь «миссис», – с горечью сказала мама. – И еще, – добавила она, – Пандора говорит на шести языках. А я только и могу, что сказать на испанском «Два пива, пожалуйста».
Тут из-за угла дома выползла старуха в инвалидном каркасе и заорала:
– Вы помяли мои аубриэтии.
Я понятия не имел, о чем она говорит, но извинился перед владелицей ограды, и мы пошли дальше.
Пока я ждал, когда разморозится в микроволновке лазанья из супермаркета «Сайнсбери», зазвонил телефон. Это был Иван Брейтуэйт, отец Пандоры. Он спросил, дома ли мама.
Я вежливо ответил:
– Здравствуйте, Иван, это Адриан.
– А, здравствуй, – сказал он без особого восторга. – Я думал, ты в Лондоне. Что-то читал про тебя в «Санди таймс», по поводу то ли еды, то ли бурды.
Дорогой Дневник, неужели гнусный пасквиль А. А. Гилла всю оставшуюся жизнь будет следовать за мной по пятам? Может, мне связаться с Чарли Давкотом и попросить его написать А. А. Гиллу письмо с угрозой подать в суд, если упомянутый А. А. Гилл не заберет назад свое вздорное утверждение насчет сосисок?
Я крикнул маме, чтобы взяла трубку. Она вошла на кухню с Уильямом, болтавшимся на уровне ее ляжек, и передала малыша мне:
– Не опускай его на пол, он притворяется, будто тонет в открытом море. – После чего сказала в телефонную трубку: – Иван, как чудесно, что ты позвонил.
И замолчала, лишь время от времени кивая (Ивану Брейтуэйту всегда нравился звук собственного голоса). Наконец маме удалось вставить слово:
– Разумеется, мы с радостью поможем, встретимся через полчасика.
Мама положила трубку, ее усталые глаза блестели от возбуждения.
– Мы нужны, Адриан! – крикнула она. – Пандоре не хватает машин и водителей, чтобы доставить на избирательные участки пожилых избирателей.
– Бензин оплатят? – поинтересовался я, как мне показалось, не без оснований.
Мамино лицо помрачнело.
– У нас есть шанс скинуть с нагретого места этот жирный мешок с дерьмом, Арнольда Тафтона, а ты мелочишься из-за нескольких галлонов бензина, – сказала она и взяла косметичку, которая у мамы всегда на расстоянии вытянутой руки.
К тому времени, когда она закрасила свое лицо, было два часа дня. Я не спал уже восемнадцать часов.
Свою временную штаб-квартиру Лейбористская партия устроила в брошенной кондитерской, которая располагается в мрачном ряду старых лавчонок на окраине Эшби-де-ла-Зух. С одной стороны от кондитерской – парикмахерская «Мадам Жоли», где под металлическими колпаками сидело несколько мадам, мало похожих на Жоли. С другой стороны от штаб-квартиры находится магазин футонов. Из окна футоновой лавки выглядывал господин с отвислыми усами, посетителей в магазине не было и, судя по безутешному лицу господина, не было никогда. Футоновая революция прошла мимо Эшби-де-ла-Зух.
