Читать онлайн Виталий Кирпиченко - Афган

© Кирпиченко В., 2020

© ОДО «Издательство “Четыре четверти”», 2020

Ранним октябрьским утром на военный аэродром под Иркутском приземлился транспортный самолёт с бортовым номером 63.

– Какой чистый снег, – сказал командир корабля помощнику, когда самолёт закончил пробег и катился по рулёжке.

– Первый снег, пожалуй, можно назвать эталоном чистоты, – ответил помощник. – Первый дождь проходит как-то незаметно, не запоминается так, как снег. Снег всегда радует, обновляет чувства, хочется чего-то необыкновенного…

Командир с улыбкой посмотрел на своего помощника и ничего не сказал в ответ.

– Слава богу, ждут, – сказал помощник, увидев рядом со стоянкой самолётов грузовик. – Долго не задержимся.

Как только остановились винты, из самолёта вышел пехотный офицер и направился к машине. Прапорщик, сидевший в кабине, приопустил стекло. Безразличным взглядом окинул офицера.

– Вы за «грузом двести»? – спросил офицер прапорщика.

– Да, за Гайдаенко.

– Не Гайдаенко, а гвардии подполковник Гайдаенко, награждённый тремя боевыми орденами. Погиб при исполнении служебных обязанностей в Афганистане! А вам, прапорщик, следовало бы выйти из машины, вы с офицером разговариваете! Родным хоть догадались позвонить? – спросил офицер, смерив презрительным взглядом, вылезшего из кабины, помятого с одутловатым лицом, прапорщика.

– Вчера наш майор звонил в сельсовет, где жил отец подполковника… гвардии подполковника Гайда…енко, ему ответили, что отец умер две недели назад, и больше из родных там никого нет.

Офицер нахмурился.

– Может быть, лучше похоронить по месту службы? – несмело подсказал прапорщик. – Что он будет лежать на заброшенном деревенском кладбище?

– Нет! Похоронить здесь. На родине. Это его пожелание, и мы обязаны исполнить. Похоронить со всеми почестями.

– У меня всё готово. Отделение солдат с оружием, лопаты, барабанщик…

Офицер вынул из нагрудного кармана пачку денег и передал её прапорщику.

– Офицеры собрали отцу, но коль нет его… помяните с земляками подполковника. Чтобы знали и помнили.

Скорый поезд «Владивосток-Москва» остановился на маленькой уральской станции. Желтый свет фонарей на перроне тускло освещал затоптанный до ледяной твёрдости снег, провалами в глазницах смотрелись мрачные окна пристанционных зданий, вмёрзшие в асфальт киоски, казалось, дрожали от стужи. Острыми иглами сверкал вымороженный воздух.

Люди на перроне, зябко ёжась, прятались в воротники, шарфы, но свирепый мороз доставал всюду, он студил лицо, леденил руки, густо обсыпал инеем ресницы, выбеливал тонкие ворсинки пуховых платков. Людям хотелось тепла и уюта. Провожающие не могли дождаться, когда отправится поезд, и тогда можно будет прибежать в тёплую избу, припечатать к широкой русской печи настывшие спину и ладони и думать, и сожалеть, потому что расставаться всегда трудно. Отъезжающие ждали, что вот сейчас тронется поезд, проводница выдаст бельё и тёплое шерстяное одеяло, и тогда под мерный стук колес в ночи, сжавшись в комочек, согревая своим теплом холодную, как сталь, постель, жить оставшиеся минуты до сна своим прошлым и будущим.

Было уже за полночь, и пассажиры купейного вагона крепко спали; проводница, бессмысленно уставившись куда-то в угол своей каморки, ожидала отправления, чтобы потом закрыть двери, рассовать по местам купе неугомонных ездоков и прилечь до следующей станции, такой же холодной и неприветливой.

В этом вагоне не спал ещё один человек. Он стоял у окна пустого коридора и отрешенно смотрел в сторону фонаря, в свете которого кружились, поблескивая алмазными гранями, снежинки. Плотно сжатые губы, неподвижные серо-стальные глаза, строгие линии носа и подбородка выдавали в нём человека волевого и немного капризного. Он был в форме подполковника.

Напротив окна стояла группа людей, их смеющиеся радостные лица привлекли внимание офицера, он стал всматриваться в коренастого широкоскулого человека.

Накинув шинель и шапку, офицер заспешил к выходу. Проводница удивлённо вскинула и тут же опустила, спрятав под уставшие веки, глаза.

Офицер подошёл к группе, извинился и спросил широкоскулого, не служил ли он в N-ском полку. Недолго тень воспоминаний бродила по лицу скуластого.

– Как же! Конечно, помню! – радостно воскликнул он. – А вы, если мне не отказывает память, командир взвода лейтенант Гайдаенко.

Как бывает часто в таких случаях, пошли взаимные расспросы.

– Служу в Белорусском округе, – ответил офицер товарищу. – Сейчас в отпуске, были у родителей жены, теперь вот… еду обратно.

– А жену там оставили?

– Да, она осталась.

– Отпуск закончился?

– Нет. Только начался.

– Отозвали?

– Нет. Так получилось, что я должен был уехать, – нехотя отвечал офицер на прямые вопросы бывшего сослуживца.

– Куда же теперь? – не унимался тот.

– Взял билет до Москвы, а там видно будет.

Смолкли голоса, поугасли улыбки невольных свидетелей разговора.

– Так это… что, – подыскивал деликатные слова скуластый, чтобы не обидеть невзначай товарища. – Что-нибудь случилось?

– Не совсем так, хотя и есть что-то подобное.

После длительного неловкого молчания, как бы решившись на что-то, офицер вдруг спросил:

– Есть ли тут гостиница? Мне дней на десять.

– Да откуда ей взяться? Гостиница? Хотя погоди. Есть какой-то дом, не то колхозника, не то совхозника, а может и для престарелых. Одним словом, клоповник какой-то стоит вон там, на отшибе, – показал куда-то в темноту скуластый. – Я бы пригласил к себе, – продолжил он, поворотясь к невысокой женщине с таким густым румянцем, что скрыть его не мог даже холодный свет ламп, – но в наших хоромах жильцов, как семечек в бухарской дыне.

Выручила румянолицая, оказавшаяся женой сослуживца.

– В ста тридцати километрах отсюда живет моя мама. Деревенька в красивом местечке, и жить там можете, пока вам самим не надоест.

– Это дельное предложение, – подхватил скуластый. – Бабуля – что надо! Будете с ней пироги печь да были-небылицы друг другу рассказывать. Вот увидишь, тебе понравится, – перешел он как-то вдруг на панибратский лад. Офицер это заметил, но вида не подал и, обращаясь уже в основном к жене сослуживца, сказал, что предложение его устраивает, и он готов хоть сейчас ехать в деревню.

– Ты хорошо его знаешь? – спросила жена, когда офицер скрылся в вагоне. – Его не будут разыскивать?

– Не из таких он. Был моим командиром взвода, неплохим парнем был. Да лейтенанты плохими и не бывают.

Назавтра маленький, расхлябанный автобус катил от станции в глубинку. Дорога была хорошо укатанной, автобус жестко встряхивало на многочисленных ухабах, под сиденьем громыхали какие-то железяки, у ног катался грязный замасленный кардан, пассажиров то и дело подбрасывало, опасно сокращая расстояние между их головами и мятой крышей.

За офицером сидели два мужика. Один по виду механизатор, он в промасленном полушубке, с красным лицом, огрубевшими, в царапинах и шрамах, руками. Другой смахивал на бухгалтера или еще на какого-либо представителя сельской элиты.

– О, Буш знает, что делает! – громко говорил «бухгалтер». – Он не даст обвести себя вокруг пальца. Артист почище Рейгана.

– Вот скажи ты мне – будет война, иль нет? – без всякой связи со словами собеседника спрашивал механизатор.

– Ну, что ж, отвечу и на этот вопрос, – снисходительно уступал «бухгалтер». – Ситуация на сегодня сложилась так, что фатальной неизбежности войны нет…

«Нет, это не бухгалтер, – подумал офицер. – Это комиссар колхоза имени какого-то светлого пути».

– …Но поскольку объективные причины её существуют, то возможно развязывание империализмом кровопролитной, ужасной по своей разрушительной силе, войны.

– Хорошо! – восхищение вырвалось из простуженной гортани механизатора.

– Что – хорошо? – не понял «комиссар».

– Говоришь хорошо! Как по писаному чешешь! Вот что значит быть большим человеком! А я своим оболтусам сколь говорил: учитесь, учитесь, а они… – механизатор смахнул невидимую слезу рукавом полушубка.

– Твои ребята – хорошие парни. Ты сам только что говорил, как здорово они трудятся.

– То-то и оно – трудятся. Я всю жизнь протрубил с малых лет, а хорошего так и не видал ничего. У других посмотришь: лётчики, врачи, бухгалтеры. Во, с этими, нарукавниками! А мои… Ну, да ладно! – обреченно махнул он рукой. – С ими всё ясно. Ты скажи мне прямо, без этих «объективно», будет война, иль нет? А? – Механизатор был навеселе, и ему явно хотелось покуражиться перед этим умником в бурках.

– Так нельзя рассуждать: «будет – не будет», – почти передразнил «комиссар». – Политика – дело сложное, и понять бывает порой трудно, казалось бы, простой вопрос. Вот, например, Афганистан. Нас обвиняют, что мы развязали там войну, а ведь совсем не так…

– Как это не так? Как это не так, если так! Если мы туда со своими войсками…

– По просьбе ихнего народного правительства. Для защиты революционных завоеваний. Не войди мы – войдут американцы! Ракет наставят!

«Собака! Брешет и не кривится», – усмехнулся офицер.

– Это правильно, – враз согласился механизатор. – Знаешь, пусть они все, твои правительства и президенты, катятся ко всем чертям! Все они одинаковые! Им до нас нет никакого дела. Им бы хапнуть поболе мильёнов да славы погромче! – и как бы прозрев: – Хотя, если у них золотые унитазы и всякой всячины полным-полно, как ты мне тут пел, то при войне они всё это могут запросто потерять. Это же не сарай трухлявый с гнилой соломой сгорит! Его и то жалко. Значит, этому капиталисту война нужна, как собаке палка, во! Понял, философ? Давай по чуть-чуть. Давай за их дворцы, – гоготнул механизатор. – Чем больше их будет, тем больше будут они бояться. А нас не испугаешь! Нам что!

Звякнуло стекло о стекло.

– Хватит.

– Пей тут, на том свете не дадут, – продолжал шутить механизатор. – Ты куда едешь-то? До Осы? А я в Елово. Ты из здешних? Оно и видать. А кем работаешь? А, я думал бухгалтером. Значит, по партейной линии. Оно, конечно, неплохо, да лучше б бухгалтер: сиди себе в тепле с рукавами такими. А я вот тракторист и комбайнёр, механизатор, значит, широкого профиля. Да. Люди сейчас живут хорошо, спасибо партии. Машины у многих, а мотоцикл почти каждый может купить. Вот только б войны не было. Я как вспомню то время, так плакать хочется. Мальцом был, когда она началась. Как сейчас помню. Мужиков провожали. Помню, как отец в машину садился, а я бежал за ней по пылюке, пока она не скрылась… – голос мужика дрогнул. – С тех пор не видал я отца, его сразу же убили. В нашей деревне нет дома, где кого-то не убили. У моей бабушки было два сына, дядя Миша и дядя Толя. Обоих убили в первый же год войны. Потом дядю Гришу убили, а у него пятеро, мал мала меньше, старшему Володьке, моему братану, было двенадцать годов. Вот и посуди теперь сам, как жить нам довелось, знали бы это твои политические руководители, хлебнули бы сами такого, так, небось, подумали бы перед тем, как начинать войну.

– Почему они мои? – не на шутку обиделся сосед механизатора. – Они такие же мои, как и твои.

– Э, а раньше-то ты так, поди, не говорил, поди, старался, из кожи лез, чтоб им угодить. Ну, да ладно, не обижайся. Ты, пожалуй, и не виноват, это твоя работа. Не то пришлось бы своим горбом хлеб зарабатывать, а это ох как трудно.

– А ты пробовал языком, как ты говоришь, хлеб зарабатывать? – покашливая от возмущения, спросил «партейный».