У меня же наоборот эта материнская любовь вызывала молчаливое восхищение. Она безоговорочно подкупила меня, и я сознательно тянулась к этому чувству. Я искала его всю свою небольшую жизнь. Этот поиск плотно привязал меня к Тамаре Валентиновне. Я как будто нашла то, что искала. В детстве мне не пришлось испытать такой жертвенной привязанности, ничего не требующей взамен. Не пришлось испытать даже ее сотой доли, по той причине, что моя мама была абсолютно аморфным человеком: хрупким, болезненным, с грустными карими глазами, обрамленными шапкой черных вьющихся волос. Когда болезнь скрутила ее, она не стала сопротивляться. Она просто не смогла ей противостоять, и эта болезнь сразу проглотила всю ее жизнь и всех в ее жизни. Она долго и тщательно пережевывала, измалывала маму, а потом, высосав саму эту жизнь, оставив лишь жалкое скелетообразное подобие человека, выплюнула ее на больничную кровать, пожизненно приковав туда первой группой инвалидности. В детстве я не могла понять, что происходит. Почему на школьную перекличку ребята приходят с мамами, которые их целуют и обнимают, а я с бабушкой, которая постоянно одергивает мой фартук. В юности я не смогла принять того, что происходит. К тринадцати годам у меня назрело много вопросов. И я нуждалась в опытном проводнике в лице мамы. Крайняя потребность в ответах толкала меня на самые немыслимые поступки. И я до сих пор продолжала искать эти самые ответы.
– Тамара Валентиновна, я на производство позвонила – сказали, что можно подъехать в понедельник, – я взяла тряпку и вытерла стол.
– Да нет, Надь! Пойдем в зал, накроем там – там места побольше. Телевизор работает. Там нам гораздо комфортнее будет, – она подхватила миску с беляшами. – В понедельник, значит, поедешь? Хорошо! Пошли-ка обсудим за столом.
Взяв чайник, три чашки, тарелку под пирожные и чайные пакетики, я пошла за тетей Тамарой.
Зал блистал всеми возможными источниками искусственного освещения: огромная люстра с двадцатью лампочками, десять лампочек натяжного потолка, искусственный свет для цветов, на шторе сверкала еще не убранная новогодняя гирлянда, даже ночник был уже включен.
– Мам, зачем так много света? Хотя бы на этом экономила, – Андрей взял румяный беляш, надкусил его и стал рассматривать начинку.
– Так это я для цветов – пасмурно на улице, темно. А растениям свет нужен, теплота.
– Теплота всем нужна; цветам, людям. И горячие беляши гораздо вкуснее холодных, – высказала я очевидный факт, краем уха поймав довольный возглас Андрея.
– Как тебе беляши, Андрюш? Фарш сегодня на углу купила. Там новый мясной открыли. Забежала с утра. Ничего так магазинчик, мне понравился! Голубцы там тоже взяла, сейчас принесу, – тетя Тамара пошла на кухню за голубцами.
– Андрей! Принеси еще один стул, пожалуйста, – я достала пирожные и разложила их на тарелку. Это были классические корзиночки с кремом.
Андрей принес стул, Тетя Тамара – голубцы. Стол выглядел как-то даже по-праздничному. Мы с аппетитом сели ужинать.
– Значит, поедешь устраиваться на завод? Это хорошо, Надь. Стабильно.
– Вот и я ей о том же говорю: полный социальный пакет, отпуск сорок два дня, молоко за вредность выдают, зарплата белая, – Андрей отодвинул тарелку, вытер рот салфеткой и положил подбородок на скрещенные пальцы рук. – Спасибо, мам! Я наелся.
– Но молоко же просто так не выдают, Тамара Валентиновна? – я отложила беляши и внимательно посмотрела на маму Андрея.
