– Что это значит, Максимушка? – растерянно спросила мама. Голос её звучал глухо, откуда-то издалека.
…Земля уже не принимала влагу. Жирный чернозём лип к ногам. Иногда дождь прекращался, наступала тишина, и тогда далеко в округе было слышно чавканье наших шагов. Но так продолжалось недолго. Откуда-то вдруг нарастал гул – словно приближался поезд. Через мгновение ливень снова обрушивался на нас. Сверкали молнии. Казалось, будто кто-то остервенело рвал полотно над испуганным полем. Всё живое попряталось, затихло, замерло… И только двое, мама и шестилетка я, брели сквозь рокочущее пространство. Мне холодно и страшно. Мама пытается меня подбодрить: «Ты посмотри, как великолепно вокруг! Какие могучие тучи! Какая тяжёлая рожь! Не бойся, Максимушка! Мы скоро будем дома!»
– Что ты сказала?
– Что всё это значит, Максим? – повторила мама, и я увидел в её глазах зарождающийся страх.
– Видимо, это переворот, – сказал я.
– Переворот? – удивилась мама. – И что же теперь будет?
Распускавшееся утро потеряло свою объёмность, стало плоским. Я набрал номер домашнего телефона Шестинского. Вячеслав Николаевич был одним из лидеров демократического движения.
– Вы ещё на свободе? – мрачно пошутил я.
– Кто это? – насторожился Шестинский.
– Берестенников.
– Ты откуда звонишь?
– Я в отпуске. Что у вас произошло?
– Похоже, переворот.
– Есть аресты?
– Пока нет, но к Москве движутся танки.
– Что с президентом?
– Союзный, судя по всему, арестован в Форосе. Российский проскочил в Белый дом. Я сейчас тоже туда еду.
– Что ещё?
– Пока всё.
Во время разговора мама стояла рядом с тарелкой и посудным полотенцем.
– Что сказали? – спросила она.
– К Москве идут танки.
Мы пили кофе и ждали вестей ещё более тревожных. Центральная программа гоняла заявление гэкачепистов, а в перерывах крутила «Лебединое озеро». Украинские телевидение и радио словно не ведали, что происходит. Единственными источниками информации были западные радиостанции. Транзистор трещал и хрипел. «Свобода» сообщила, что президент СССР Горбачев под арестом на даче в Форосе.
– А его не убьют? – спросила мама.
– Кто же это знает…
– Ты представляешь, как сейчас радуется Фарафонов?
– Да уж!
Я набрал номер приемной главного редактора.
– Максим? Ты откуда?! – обрадованно воскликнула секретарша.
– С Украины, Валентина Матвеевна. Соедините меня с главным.
– Он в Верховном Совете.
– Как вы там?
– Плохо.
– Газета еще не закрыта?
– Пока нет.
– Что за окном?
– Всё как обычно.
– Незванов на месте?
– Да, я его видела.
– Ситуация хреновая, – сообщил Андрей. – Введены Кантемировская и Таманская дивизии. По неофициальным и непроверенным данным, его уже нет в живых.
– Да ты что?!
– Бога ради, нигде эту информацию пока не используй.
– Ладно. Запиши мой номер телефона и передай стенографисткам, пусть вызовут через час. Я продиктую заметку.
– Окэй! Будет что-то новое – позвоню.
Я сел к столу. Писал быстро, почти без правки, на одном воспалённом дыхании.
К двенадцати позвонили из редакции, и я продиктовал три страницы текста.
Мама сидела в кресле. Отец, пришедший с работы, подпирал дверной косяк.
– Привет, пап! – сказал я.
– Привет!
– Ну и как?
– Правильно написано.
– Я не об этом. Как у вас на работе?
– Все тихо ругают эту банду. Один начальник радуется.
– Мне надо ехать в Москву, – сказал я.
Мама словно ждала этого, и потому совершенно спокойно спросила:
– Ты поедешь завтра?
– Нет, сегодня.
