Впрочем, за публичность иногда и спрашивают по всей строгости народного спроса. И ушел из жизни – а все равно отвечай и объясняй все своими творениями. Ты ведь как художник время запечатлевал. Чтобы рассказать о нем потомкам.
Не спорю – De mortius aut bene aut nihil. Согласен: Об ушедших в мир иной либо хорошо, либо ничего. Но когда живущие стремятся тебя увековечить и причислить к лику «светочей духа», то ты вообще-то уже не из «мортиусов» в собственном смысле. Ведь ты как бы оснастил свой народ новыми смыслами или добродетелями. Геростраты и гитлеры, конечно, тоже попадают в анналы истории – но по другому счету.
А уж если приписывают к вечности, то человечество вправе знать о тебе все в мельчайших подробностях. Неслучайно и к лику святых церковь приписывает не сразу по завершении подвига великого служения, а спустя много лет, порой и через столетия, после тщательной проверки – дабы не случилось ошибки и даже брошенные в тебя каменья сложились бы в основание твоего пьедестала…
Впрочем, об этом еще предстоит разговор, а пока скажу в двух словах о том, что меня сближало с Алексеем и держало в пределах видимости. И что окончилось примерно к тому времени, когда в его жизни начался этап профессионального ученичества под наставничеством другого культового режиссера – Германа. Когда на вахту дружбы с ним заступил Сергей Сельянов, а там и множество других людей – из тех, кто хранил эту дружбу до конца и сохранил о нем благодарную память.
А нашей дружбы с ним оставалось еще лет на семь или восемь. После службы время нас развело и сводило уже по разу в год или в лучшем случае раз в полгода. Всего тех встреч набралось бы не больше десятка.
Бывало, мы встречались у Кирилла Мазура на северо-восточной московской окраине. Слеталось человек по шесть или семь все еще юных, но уже старых знакомых. Часть – из Горького, что мы все чаще называли Нижним, а Балабанов – из Свердловска, который никто из нас еще не приспособился называть Екатеринбургом. С этой ватагой, легкой на подъем – что воробьиная стая, часто появлялся и лобасто-лысый сорокалетний Слон, который чем-то был и непонятен, и неприятен, тогда как остальным общение с ним по-прежнему льстило в самооценке.
Мазур всегда оставался более близким лешиным другом, чем, скажем, я или другие. Но у него другой жизненный ракурс, и если бы он написал о нем книжку, то это был бы больше панегирик другу, чем попытка острого анализа его творений. Кирилл, довольно выразительного и привлекательного семитского типажа, всегда был из тех, кто убежденно отрицает свою «этимологию», а с бородой – так вообще Карл Маркс в молодости. Но, с другой стороны, и антисемитизм у Балабанова если и случался, то больше мнимый – больше конъюнктурный, для интриги. А вот экзистенциальной русофобии у культового режиссера хватило впоследствии с великим избытком – и в «Морфии», и в его «бромпортретном кино про уродов», и в «Грузе 200», где не то что сама нацидея в минусе, но и русскому духу сделать спасительный вдох не дано.
Кирилл жил с женщиной намного его старше – помнится, журналисткой. Она была довольно плотного сложения и, мне казалось, азиатского типажа. Звали ее Стелой. И здесь, мне казалось, у них было больше духовного родства. И мне в этом смысле только предстояло развиться – и только уже работая редактором документального видео в АПН на Зубовском, 4 (откуда, впрочем, был изгнан господами либералами в 1992-м и где через поколения от меня – с ретроспективой через Швыдкого и Лесина – теперь верховенствует Маргарита Симоньян), а часто и с корейцами из Сеула, и даже побывав в Сеуле в 1990-м, где насмотрелся истинных восточных красоток, я стал прозревать внушением свыше идеалы красоты этой расы.
