– Стало быть, потеря памяти? – его писклявый голос резал уши, – но для этого нужны доказательства.
Юра лишь развёл руками, оглядываясь на меня.
– А как доказать-то?
– В этом и заключается огромная проблема, – участковый сел за стол, доставая чистую бумагу, – не буду же я отправлять запрос в больницу ради одного мальчишки. Не положено, и точка!
Я попытался вмешаться и убедить желтолицего, что в этом нет никакой необходимости и я абсолютно здоров, но Юра пихнул меня в бок, погрозив пальцем.
Тем временем участковый калякал что-то пером, морщась в искреннем недовольстве.
– Вот, – он пихнул мне бумагу, – на Чёрной речке есть интернат, адрес точный указан в титуле запроса. Покажешь эту бумагу Евдокии Петровне Малютиной, она там заведующая, она и определит, принимать тебя или нет.
– А родные его как найдутся?! – Юра повысил голос. – Искать будете?
Участковый фыркнул и забарабанил пальцами по столешнице, нервно поглядывая на портрет Вождя на стене.
– Пока что нет возможности для подобного мероприятия. Общественная обстановка для этого не располагает, знаете ли, ради каждого мальчишки отрывать людей от более важной общественной работы.
Юра фыркнул и, процедив слова понимания, схватил меня за рукав и поволок на выход, попутно изрыгая ругательства в адрес бюрократической прослойки социализма.
– Поганство! – он пнул ближайший обломок кирпича, когда мы были уже на улице. – И не сделаешь ведь ничего! Не возразишь им! Поглядите, – он вырвал бумажку из моих рук, – вот вся их хваленая помощь честным людям! Тьфу! – он сплюнул.
– Не сердись, – я потряс его за край куртки, – я поеду в интернат, и ничего страшного со мной не будет. Родные мои скорее мертвы, чем живы.
– Ах, малой, слишком просто ты от них отказываешься, – в голосе моего спутника сквозила горечь, – слишком просто.
– Я их не помню, – я отвел глаза, стараясь не заплакать, – совсем не помню.
– Темнишь, Коля, – от него не укрылась боль в моём голосе, – сдаётся мне, что все ты помнишь, только рассказать не можешь.
Я заревел, бросаясь к нему в объятия. Юра обнял меня в ответ, легонько поглаживая по волосам.
– Не расскажешь?
Я в отчаянии замотал головой, рыдая еще громче.
Юра больше не говорил ничего, лишь усадил меня в повозку, намереваясь отвезти туда, где нам предстояло расстаться. Мы ехали молча, каждый думая о своём. Я пытался собрать в кучу обрывки спокойствия, ибо моё душевное состояние пребывало в хаосе. Мой попутчик, вероятно, гадал о мотивах, толкнувших меня на сокрытие столь важной информации. Юра искренне не понимал, что могло побудить ребенка скрывать наличие такого базового фактора жизни, как память.
Спустя пару часов мы добрались до пункта назначения. То было небольшое двухэтажное здание из красного кирпича. В глаза мне сразу бросились грязные, местами побитые стекла в прогнивших оконных рамах и общее чувство одинокого запустения, витавшего над этим домом. По периметру высилось железное ограждение, напоминавшее тюремную решётку. Она отбрасывала уродливую длинную тень на фоне оранжевого заката.
Тот дом стал оплотом Красной тюрьмы, живым её воплощением, и я стал её узником.
Евдокия Петровна Малютина оказалась высокой пышной женщиной непонятного возраста. Воспитанники наградили её множеством прозвищ, среди которых лидировали «Рыло» и «Жадная харя». Характер её соответствовал внешнему облику. Тётка была жадна и не охоча до философских изысканий, однако весьма чутко улавливала вопросы касательно финансов. Дотаций же от беспризорных питомцев ей не предвиделось.
