Золотистая полоска света скользила по моему бледному лицу, глаза мои слезились, и я всхлипывал, пытаясь сдержать рыдания, чтобы не выдать себя. Мысли путались, и я не мог осознать причину своего поведения, ибо страх не позволял собрать осколки сознания воедино. Я слышал, как трещат дрова в печи, чувствовал жар, исходивший от нее, запах свежих щей и ворчание бабушки немного отрезвили меня, даря ощущение безопасности.
– Где Коля? – услышал я голос матери. – С тобой же был, Жень.
– Сбежал, – в голосе брата ощущалась неловкость, – небось с детьми Шапкиных умотал куда-то.
– Нехорошо, – пробасил отец, явно поглаживая бороду. Ему вторил рёв младшего Митьки, который схватил деревянную ложку и тарабанил ею по столу.
– Не дело это, Жень, – кровать прогнулась под весом бабушки, и я увидел ее старческие ноги, обмотанные грубой тканью, и добротные лапти, которые она поставила на пол, а сама забралась на лежанку, – иди к Володе и спроси у него насчет Коленьки.
– Еще чего! – воспротивился брат. – Сам найдется, прибежит, как проголодается.
Я заскрипел зубами, думая о том, что голод – это последнее, что могло тревожить меня в тот момент. Где-то на периферии сознания маячила мысль предупредить домочадцев об опасности, притаившейся на реке. Однако, несмотря на юный возраст, я уже обладал долей рассудительности, подсказавшей мне, что раз никто из присутствующих не забил тревогу, то, стало быть, сейчас там все в полном порядке. И это значило, что тот ужас лишь пригрезился мне, или же в этом замешаны те самые бесы, которыми бабушка неоднократно пугала меня. И все же в силу детской непосредственности я решил поведать об увиденном.
Ползком выбравшись из-под кровати, я стряхнул пыль с рубахи и виновато посмотрел на отца, лицо которого начинало приобретать красноватый оттенок.
– Простите! – я, наконец, дал волю слезам. – Простите! Простите!
Я лепетал что-то бессвязное, пытаясь дать описание тому, что априори не поддавалось логическому обоснованию. Но меня никто не стал слушать, никто не пожелал понять. Сейчас во мне нет обиды, ибо члены моей семьи не относились к высокодуховному типу людей ввиду среды и происхождения, наложившего на них отпечаток обыденности. Меня отлупили и лишили ужина, наградив волной глумления.
– Чудачит наш Колька, – повторяла бабушка, разговаривая с соседкой Любой, – как бы дурной не вырос…
Слухи о моем возможном слабоумии быстро разнеслись по деревне, что вскоре отвратило от меня соседскую ребятню, сделав окончательным изгоем. Никто из семьи не пытался опровергнуть их благодаря стараниям Женьки, который теперь чувствовал себя свободным в своих похождениях и разгуле. Даже если я видел его отлынивающим от работы, то не мог нажаловаться отцу, ибо с того момента мои слова не принимались за правду.
Так Алента определил мою судьбу, раз за разом клеймя меня сумасшедшим, постепенно разрушая мою жизнь, ибо мое знание было ему неугодно.
