Андрей Тарковский. Жизнь на кресте - страница 7

Маруся пишет в дневнике: «Папа Ася – замечательно хороший папа и очень хорошая няня».

Арсений находил себе сотню дел: переплетал книги, чинил обувь, виртуозно штопал носки, мог до утра ремонтировать печатную машинку, разобрав ее на части. Любил красоту, нарядность, умел создавать в доме ощущение изящества, небогатого уюта. Книги же читал и писал стихи круглосуточно. Единственно, что мучило Арсения Александровича, – переводческая работа, необходимая для заработка. Откладывал переводы до последнего дня и делал их в режиме аврала перед самой сдачей.

Начались теплые месяцы, земля расцвела во всей красе. Малыша крестили в местной пятиглавой церквушке, и он стал, вроде, поспокойнее.

У Маруси и Арсения было свое потайное место – за кустами сирени. Когда цветет, нырнешь в самую гущу, и словно одни во всем свете, а свет тот – рай.

– Слушай, что я написал… – Арсений доставал из кармана рубашки исписанный листок и, глядя в голубизну неба между тяжелыми пахучими гроздьями, начинал читать, немного другим, глуховатым, торжественным голосом:

Маруся держала его руку, в глазах стояли слезы. «Ты сном была и музыкою стала…» Это про нее сказано! Вот такое счастье – как ни у кого! Вот он – единственный, которого беречь и любить до скончания века…

А он уже целовал ее, стянув нетерпеливо с горячих нежных плеч ситцевую блузку.

– Арсюшенька, Арсюшенька… – только шептала она. – Я еще девочку хочу.

– Будет.

Она прижалась к его груди, слушая сильные и гулкие удары сердца:

– А наши дети тоже станут поэтами? Станут! Непременно станут! В тебе этой силищи, этого дара на пятерых…

– Милая, милая моя… Тайна сие есть, – он умел превращаться в «великого». Вот ласкал, целовался и вдруг – словно застыл. Сидит, не шелохнувшись, и мысли далеко-далеко летают… Вот тайна, вот Божье благословение… Маша притихла: вдруг сейчас новые стихи прямо с небес в его душу стекают…

– А ты… ты знаешь какой? Ты – грандиозный! И не спорь – первого ранга поэт.

Весна с ее ароматами и птичьим щебетом – сказочные дни для родителей и малыша, нежившегося теперь на солнышке в картонной коробке. Мир преображался для Маруси в сплошное ликование, когда шагал рядом высокий, статный, с бронзовым профилем, в такт шагам вычеканивая сочиненные накануне строки, муж. А Рыська спал, нежась в тепле отцовских рук. Счастье – пронзительное, почти не переносимое. Страшно только, очень страшно. Когда дорогое хранишь – всегда страшно. Страшно богатею. Это нищему все трын-трава – терять нечего.

– Маруська, ты как лебедь белая, такая чинная, вальяжная, идешь, травинку грызешь, цветочки собираешь. А меня к делам тянет. Не могу я просто так, без дела гулять! Крышу у колодца починить надо? Этажерку для книг я почти закончил, собирать кто будет? Непорядок. Все горой навалено – неуютно как-то. Ты б салфеточку какую-нибудь, что ли, связала – отлично выйдет! Я дерево лаком покрою, а ты – кружевом. Вот и будет, где Толстому с Достоевским «на лаврах почить», – который раз подталкивал Арсений жену на стезю обустройства «гнездышка».

– Да ну их – салфеточки! Мещанство это. Только пыль собирать, – отмахнулась Маруся. Она была типичным человеком своего времени. Умела довольствоваться минимальным – чашкой чая, куском хлеба, а уж вазочки и картиночки просто презирала. В быту была непритязательна – набрала букет на лугу и сунула его в большую стеклянную бутыль, которую мать для вишневой наливки припасла. Выскребла полы добела – и порядок. Да и ведь правда – чудо как славно!