Похороны бабушки он назовет «Похоронами цветов» – глаз резанет: «Крышкой прихлопнули, когда стали / заколачивать, / как книжную закладку, белый цветок». И уже за несколько лет до смерти своей – поэт вернется к тому же образу в книге «Возвратитесь в цветы».
В 1975‑м Антонина Сергеевна, оставшаяся в квартире вот так сразу одна, ни мужа, ни матери, – у детей давно свое жилье, – переедет жить к дочери. Вознесенский опишет этот тяжелый «Обмен»: «Не до муз этим летом кромешным. / В доме – смерти, одна за другой. / Занимаюсь квартирообменом, / чтобы съехались мама с сестрой».
…Мать снимает пушинки от шали,
и пушинки
летят
с пальтеца,
чтоб дорогу по ним отыскали
тени бабушки и отца.
Антонина Сергеевна Вознесенская, урожденная Пастушихина, переживет мужа и мать на девять лет.
Интеллигентка в косынке Рабкрина
Мать Вознесенского родом из того самого Киржача Владимирской области. От нее у сына – что там Хютте с колебаниями упругих систем! – наследство иного рода: «Она привила мне вкус к Северянину, Ахматовой, Звягинцевой, Кузмину».
Или вот катаевский «Белеет парус одинокий»: «В серебристом переплете книга эта празднично и навеки, щемя неизвестностью, легла в день рождения на мою тумбочку, подаренная мамой – как и миллионам иных советских детств, и так же навеки в них осталась».
В поэзии сына Антонина Сергеевна будет присутствовать из года в год. Даже если стихи не специально о ней, диалог с ней, кажется, он никогда не прервет. Несмотря на все неимоверные фортели и коленкоры, которые он выпишет в своей поэтической жизни.
О матери, будто о своем отражении в зеркале, – «ее серые взоры», «лоб-одуванчик, полный любви». Хотя все же, чей у него лоб, в семье, очевидно, вопрос был спорный и до конца не решенный. Напишет же и про отца: «я лоб его ношу».
А мать у него всегда – «интеллигентка в косынке Рабкрина и ермоловская спина!».
Антонина Сергеевна, очевидно, старалась сына держать в какой-то строгости, – судя по всему, не очень ей это удавалось. «Наивно просила, / насмотревшись по телику: / „Чтоб тебя не убили, / сын, не езди в Америку“…» Какое там. Уже после Архитектурного института, в окололитературной мельнице пересудов, из воспоминаний сына донесутся опять отголоски материнских тревог и наставлений: «Мне рассказывали, что мой друг поэт мечтает, чтоб я вернулся в архитектуру. Этого же хотела бы моя мать, правда по иным причинам. Ей хочется для меня режима и уверенных потолков». Как бы не так – он будет строить жизнь по своему архитектурному плану.
Хотя любовь сыновняя останется непререкаемой, да он и разницы не будет видеть между матерью и Родиной, и тут не будет пафоса, лишь чистая любовь без примеси: «Любит Блока и Сирина, / режет рюмкой пельмени. / Есть другие России. / Но мне эта милее».
Получит свою квартиру на Котельнической набережной в 1965‑м, вздохнет, прощаясь с родительским домом:
Матери сиротеют.
Дети их покидают.
Ты мой ребенок,
мама,
брошенный мой ребенок.
У него всё в стихах. Даже серьезные семейные обсуждения мамы с дочерью – «оставить или не оставить?» – и те откликнутся в семьдесят втором году коротким восьмистишием «Говорит мама».
У сестры Натальи так и не появится детей, и это будет мучить ее всю жизнь. Она много лет будет заведовать отделением восстановительного лечения поликлиники № 3 ЦКБ РАН. Муж ее, Юрий Францевич Шульц, завкафедрой латыни Первого мединститута, скончается в 2006 году.
