В XXI веке маленький Эдик Сноуден, знаток американских стукачей, доведись ему прочитать эти пассажи, мог бы долго смеяться. Даже его малюсеньких усилий однажды хватит, чтобы мир усвоил очевидное: все поголовно уже давно «под колпаком». И оруэлловский «Большой Брат» – оказывается, совсем не то, что все когда-то думали.
Но это когда еще будет.
* * *
В том же сборнике Вознесенского, рядом со «стукачами», – «Лобная баллада». Там у царя «по лицу проносятся очи, как буксующий мотоцикл», там он целует в уста Анхен, которой только что отсекли голову, потому что его «любовница – контрразведчица англо-шведско-немецко-греческая». В стихах нет никакого буквального соответствия подробностям трагической любви Петра Первого к немке Анне Монс. Собственно, и Петр по имени не назван, лишь имя Анхен – отзвук той истории (но на самом деле голову немке не рубили). Здесь Вознесенский – о другом.
Эта самая Анхен, оставшаяся «брусничной кровиночкой» на державных устах, – совсем скоро обернется у поэта кинозвездой Мерилин Монро, мотоциклисткой Натальей Андросовой… Но и в «Лобной балладе» уже сказано – устами отрубленной головы: «Баба я, / вот и вся провинность, / государства мои в устах».
В дни строительства и пожара
до малюсенькой ли любви?
Ты целуешь меня, Держава,
твои губы в моей крови.
Вот это уже совсем другое дело! Эти строчки – при таком-то утилитарно-партийном подходе к поэзии – можно пришпилить и к кровавому режиму, и к любой злобе дня. Что же касается запахов аммиака в Америке – это лишнее, это конформизм, постыдное сотрудничество с коммунистическим режимом.
В России ведь не первое столетие, со времен Радищева и Новикова, как ни меняй царей с вождями, пульсирует одна корпоративно-прогрессивная мысль: кто не назвал режим «кровавым», тот ретроград и лапотник. Цари кровавы, пролетарские вожди кровавы. И в этом была своя правда. Но ведь толкуют о «патриотизме» вечно: или – или. «Патриотизм» революционно-либерального разлива запрещает видеть очевидное – что и мир вокруг не менее ущербен. «Патриотизм» на почвенный манер, напротив, – вечно сводится к идее, что весь мир существует лишь для того, чтобы топить нас в крови. Те и другие «патриоты» по-своему суровы и угрюмы, на зависть феликс-эдмундовичам всех времен и народов. Возможны ли третьи?
Вознесенский позволил себе не уложиться ни в тот, ни в другой трафарет. Верный футуристической идее, он наивно полагал, что время дает новый шанс построить государство справедливости и любви к своему народу. Поэт помогает своей стране, расшатывая загончик соцреализма, в который не втискивался отдельно взятый человек во всем неподконтрольно-интимном многообразии.
* * *
Время будило воображение. Веселый и страшный башмак Хрущева пролетал над Америкой. Над Советской страной фаллически вздыбилась большая кукурузина. К девкам, по преданиям тех лет, ночами приходила тень какого-то Егора Кузина. Кто не помнит – знаменитая была частушка: «Не ходите, девки, замуж / За Егора Кузина. / У Егора Кузина – / Большая кукурузина».
Сверхдержавы ракетами мерились, космосом бредили, шпионов ловили. Мир колобродил и мял ковыль.
Поэту, кажется, всего-то оставалось пристроить в этом путаном мире непережеванных госмашинами человечков с их малюсенькими любовями. Госмашины тоже колебались: нужен ли им этот человечек? – и делали, кажется, все, чтобы поэты поскорее расстались с иллюзией, будто «наше дело общее». К концу 1960‑х все так и случится. Виной ли тому интриги идеологов, подбиравшихся к власти, злобная склочность литературной среды, просто чья-то недальновидность или глупость, но – иллюзия растает.
