Аномальные явления - страница 8

– Скажите… – тихо и жалобно произнес один из них – …Скажите пожалуйста, что этого не было! Ведь не было же? Не было?

– Было! – ответил Вадим.

Он хотел сказать мягко, а получилось жестко и категорично. Ему было жалко этих людей, жалко Богдана и очень жалко самого себя. Но жалость была бессмысленна, ей сейчас не было места, и он повторил:

– Было!

– Было! – подтвердил Богдан и добавил – Идемте! Надо идти.

И снова никто не спросил: "Куда?", не возмутился, не начал качать права, не поинтересовался, по какому праву этот человек отдает команды. Когда они вышли из распадка, ветер снова набросился на них, швыряя им в лицо запах сгоревшей химии, крови и человеческой плоти. Чья-та ладонь коснулась ладони Вадима, жесткие пальцы крепко, до судороги, сжали его пальцы. Вадим не повернул головы и не вздрогнул. Да, так правильно, так легче, но все же стоит посмотреть на того, с кем ты пойдешь рука об руку. Оказалось, что это молодой парень с огромной ссадиной на подбородке и полу-оторванным правым ухом, на котором запеклась кровь. Парень неуверенно улыбнулся и задержал взгляд на триколоре у Вадима на нашивке. Его глаза раскрылись в непомерном удивлении, пальцы, сжавшие ладонь Вадима, вздрогнули, ослабли и вдруг сжали ее еще сильнее.

– Идем, что ли? – послышался неуверенный голос Богдана где-то справа.

Еще некоторое время они стояли неподвижно, а потом медленно и осторожно двинулись вперед. Они шли, взявшись за руки, цепочка смертельно напуганных существ, держащиеся друг за друга, чтобы не было так страшно.

Реальность – это иллюзия, вызываемая отсутствием алкоголя

Норман Фредерик Симпсон

Центр Харькова еще не полностью восстановили и смотреть на это было больно. Можно многократно и очень убедительно доказывать и себе и другим, что ты был лишь винтиком в огромной машине и виновата именно она, машина, а не ты, винтик. Впрочем, доказывать другим он и не пытался, но и себе доказать не получалось, несмотря на всю твердокаменность аргументов. Наверное, в этих очень убедительных аргументах все же чего-то не хватало или же всю их твердокаменность перевешивал некий контраргумент, озвучить который он никогда бы не решился, но в существовании которого не сомневался. Когда друзья, родственники или случайные знакомые, распаляясь, но почему-то пряча глаза, страстно доказывали свою невиновность, он предпочитал помалкивать. Леся тоже помалкивала, но иногда ему казалось, что он ловит ее укоризненный взгляд. На самом же деле взгляд был ласковым и любящим, и никакого укоризненного взгляда, разумеется не было, а укоризненно глядело на него его собственное интуитивно-подсознательное. Он это прекрасно понимал, но все равно злился на Лесю. Она это замечала (она вообще все замечала) и отвечала ему виноватым взглядом своих красивых серо-зеленых глаз, хотя именно она и не была ни в чем виновата. О том, что он пережил на фронте, они никогда не говорили, это стало запретной темой. Припомнилось, что отец никогда не рассказывал об Афгане, а прадед, если верить тому же отцу, тоже помалкивал о своей войне, которую называл Отечественной. Только увидев изнанку войны своими собственными глазами, он догадался о причине их молчания. Ему например хватило и одного дня на фронте, чтобы тема военных подвигов стала для него непроизносимой.

Не рассказал он Лесе и о самом главном, о разрыве реальности. Он вообще не говорил об этом ни с кем, за исключением Богдана. Впрочем, с Богданом он только собирался обсуждать эту тему и именно поэтому оказался в послевоенном Харькове. Непонятно, как Богдан нашел его и столь же непонятно было о чем у них может пойти разговор, но на вопрос по телефону: "Ты можешь приехать? Надо поговорить!", он не задумываясь ответил: "Приеду!" И вот теперь он стоит на краю покрытой воронками Площади Свободы и рассматривает то, что осталось от знаменитого здания Госпрома. Дорога оказалась нелегкой: прямых рейсов не было, как не было их впрочем и перед войной, и ему пришлось несколько часов ждать пересадки в огромном стамбульском аэропорту. Поэтому он не выспался и очень хотел есть: цены стамбульского аэропорта "кусались" – пришлось экономить. Из окна троллейбуса он заметил, что на Сумской уже открылись недорогие послевоенные кафе, но зайти туда было выше его сил, ведь там придется говорить по-русски. Конечно, этот язык здесь знает каждый, а многие, очень многие, даже говорят на нем дома. Но с начала войны, а точнее, с начала обстрела города, харьковчане стыдятся прилюдно говорить на этом языке. Нет уж, увольте, ему хватило и обмена парой слов с пограничниками в аэропорту. Сами фразы не запомнились, зато в памяти четко отпечатались каменные лица и брезгливо поджатые губы: гости из России появлялись здесь нечасто и желанными давно уже не были.