И слава Богу! Но все же… Зная Катю не меньше, чем себя, я никак не могла понять такой колоссальной метаморфозы в них обоих, ее загадки. Что-то в этой метаморфозе было для меня непостижимо; за нею пряталась какая-то тайная пружина: логическая линия метаморфозы прерывалась; я никак не могла нащупать ее и, видно, чисто по-женски мучилась от любопытства…
А когда через два месяца появилась у них – страшно поразилась новой метаморфозе, еще более удивительной: когда мы с Катей сидели на диване и разговаривали, а Игорь возился на кухне, готовя ужин, чтобы нас покормить, и пришел что-то доложить, Катя, даже не выслушав, грубо его одернула:
– Что ты хотел сказать? Лучше молчи, и пусть все думают, что ты умный! Иди на кухню, там от тебя больше проку – да давай быстрее, я голодна!
Такого безобразного тона по отношению к Игорю я от нее еще не слышала. И когда Игорь, понурив голову, поплелся на кухню, я накинулась на нее с жесточайшим упреком:
– Катя, что за тон? Ты меня извини, но это не лезет ни в какие ворота!
– А что? – удивилась она. – Нормальный тон! Он мне муж – или кто?
– Неужели ты не можешь говорить с ним ласковей?
– Ха-ха, «ласковей»! – передразнила она меня. – Он что, ребенок? Со своим блядством, пьянством да с рабочим окружением он совсем отупел – мне с ним не о чем говорить!
– Катя, что случилось? Ведь вы так мило встретились…
– А-а! – досадливо махнула она рукой. – Потом!..
И, действительно, потом она пришла ко мне, потому что я демонстративно отказалась навещать их и продолжать общаться, и рассказала мне все как есть. Собственные свои реплики – а они, конечно, были – опускаю: даю лишь ее монолог. Господи, какую дремучую дичь она мне тогда порола!
* * *
В те страшные ночи и дни, когда он меня бросил и я, как сумасшедшая, носилась по вытрезвителям, моргам, по больницам скорой помощи, по отделениям милиции, – только тогда я поняла: насколько же я к нему прилипла, как от него зависима! Меня это просто унизило и растоптало! «Ах ты, милый мой, – думала я, когда носилась по городу сломя голову, – ну найдись ты только, попадись в руки – уж я тебе отплачу за тот кайф, который ты мне устроил; я тебе такой кайф в ответ устрою, что ты его на всю жизнь запомнишь! Или в могилу вместе, или я сяду за тебя и буду срок тянуть – но больше я тебе такого не позволю!..»
В конце концов, нашла я его, подкараулила: не век же ему сидеть в подполье и миловаться со своей стервой. Вышел на работу мой голубчик! А как только увидел меня – понял, что дал промашку, и хотел улизнуть – наверное, уже навсегда; но я его – цап за рукав, да так, что меня от него уже не оторвать, и – задала ему образцового бабьего ревака:
– Миленький ты мой, ненаглядный, не исчезай больше, я все поняла, я люблю тебя, не могу без тебя, пожалей меня, дуру, вернись, любить буду, как никакая другая, ты же знаешь, милый, я всякая могу быть: и ведьмой, и ангелом, и такой, что жарче и слаще меня не найдешь – вспомни, милый! Ты думаешь, лучше нашел? Ты ж не знаешь, на что это бабьё способно! У меня что на сердце, то и на языке, я – вот она, вся перед тобой, и думаешь, другие такие же, а другие таиться умеют, там сплошная ложь, лесть, хитрость, там – море притворства, там такое таится – не приведи Господь: так опутают – во всю жизнь не выпутаешься; спохватишься – да поздно!.. А если тебе меня не жалко – пожалей хоть дочь свою: как же она без отца теперь, без папочки? Знаешь, как нынче девочки без отцов остаются и что с ними бывает? Ты этого хочешь?.. – В общем, все краны своей души открыла навстречу ему: тащу за руку, а сама говорю без умолку, чтоб не дать ни секунды одуматься. Так и привела домой, как телка на поводу, а тут ты сидишь… И в ту ночь уж я действительно была в ударе – так не любила и не ублажала его никогда: измотала его своей любовью до полного изнеможения…
