Скажу честно: когда я вела его домой, то собиралась выместить на нем всю свою обиду и боль, но он такой ласковый был, такой нежный, добрый, что я сказала себе: ладно, оставим, как есть, – известно, бабье сердце отходчиво, – буду благодарить судьбу хотя бы за то, что вернулся цел-невредим: руки, ноги, голова на месте; может, хоть осознает свою подлость, изменщик такой, умнее станет, серьезнее?..
А на следующий день – для надежности, чтобы уж, как говорится, успех закрепить – пошла я на наш центральный рынок, в ряды, где разные травы продают; прошла по рядам, послушала разговоры, поспрошала, какие средства от присухи есть, а ответы всё одни и те же, те, что в любой книжке вычитать можно; но я-то знаю: есть какие-то особенные средства! Тогда я высмотрела самую древнюю бабку, лет, наверное, восьмидесяти, не меньше: согнулась чуть не пополам, личико темненькое, морщинистое, рот без единого зубочка, нос крючковатый чуть не до подбородка висит, так что и разобрать трудно, что она там себе шамкает – ведьма и ведьма. И притом у нее – самый большой набор трав и кореньев. Но и покупателей больше всех – нюхом чуют бабкину колдовскую силу… И вот улучила я минутку, пока около нее никого нет, подошла и закинула удочку:
– Здравствуй, бабулька!
– Здра-авствуй, голубушка! – шамкает добренько, а сама так меня глазками и обшмыгивает с головы до пят.
– Сколько у тебя травок разных! – умасливаю ее.
– А чего тебе надоть из травок-ти? – спрашивает.
– Мне, бабушка, – отвечаю, – надо муженька своего чем-то попотчевать, чтоб крепче любил!
– О, этого сколько угодно! – разводит ручками бабка и показывает на сушеные связки. – Вот любисток, вот золотой, вот маралий, вот алтай-корень. А это вот мужик-корень. Как заваришь да попотчуешь – зна-атко любить будет!
– Да нет, бабушка, – говорю, – все не то. Знаю, знаю про эти корни, но мне не это надобно. Я, – говорю, – бабушка, человек занятой, у меня работы много, а он напьется этих корешков да к другой побежит! Мне-то надо, чтобы он на сторону не бегал!
– А-а, есть, есть и такие, – говорит бабка. – Но ведь ему от таких и на тебя сил не хватит – вон экая ты справная да ядреная!
– Да и пусть не хватает, – говорю. – Лучше уж я соседа на помощь позову. Мне таких корешков надо, чтобы уж он никуда не бегал.
– А-а, тебе успокоить его надыть? Мяту вот бери, душичку полевую. Чабрец, божью травку, хорошо тоже – вот у меня тут цельный набор!
– Хорошо, бабушка, я возьму эти травки, – говорю и наклоняюсь к самому ее уху, а сама вынимаю сотенную купюру и верчу ею перед ее глазками. – Но скажи ты мне: вот чем раньше в деревнях бабы своих мужиков неверных поили, чтобы уж наверняка к себе присушить?
– Есть, есть одно средствие! – закивала бабка, а сама смотрит на купюру зачарованно – как удав на кролика, которого сейчас заглотит, и глазки ее в облезлых веках так весело, так по-озорному блеснули: явно молодость свою вспомнила, не иначе.
– Возьми, бабушка, возьми денежку, и сдачи не надо, – почти силком сую я купюру в бабкину сушеную ручку.
Старушка мгновенно спрятала ее в глубоченном кармане на своем подоле, поманила меня пальцем, чтобы я нагнулась пониже, и когда я нагнулась – зашептала в ухо:
– Когда у тебя будут лунные-ти дни, ты возьми да собери свою черную кровушку и попои ею своего муженька, да не раз. Как рукой сымет – твой будет, точно говорю!
– Да как же ее собрать-то? И как же он ее пить-то будет?
