Покинул я свой отчий дом довольно неожиданно, настолько, что даже не успел моргнуть: меня, под давлением массы родственников, – давно сформировавшихся в некий единородный организм, – выпихнуло в чёрную щель в стене. А вы как думали? Именно так, впоследствии я был приобщён к духу творчества, – благодаря основанию сетевой мегакорпорации Супервселенной со своей супругой Терезой.
Нда-а… только вспомнить… тогда я был полон своей, возможно, эгоистичной индивидуальности, которая, всё же, помогала преобразовываться из симметрий себя – в творчество. Нна-а… а сколько лет мы с супругой возделывали новые вселенные, галактики; сколько звёзд взрывалось в сим тандеме… А то!.. От возбуждения зависит моё вдохновение, а значит и расширение, зарождение, и преобразование, – целая система, механизм, который теперь, не иначе, глохнет. Не хватает той искры вдохновения, которая бы поспособствовала переменам. О, где же теперь прячется Цветолит моего детства и генератор колоссальной энергии-вдохновения?
Не поверите, я до того застопорился в своих мыслях об этом, так напрягся, что готов был сей же час взорваться. Да какие же это черепки? – это цветные бокалы и из них брызжут сладкие пенные брызги Цветолита! Поющие бокалы! Кисти рук выводят по пенным туманностям очерк музыкального произведения Вселенной. Я дирижёр и всё подчинено моему импульсу мысли! Захотел творчества, стал дирижёром приходящей музыки идей, чтобы она слилась в гармоничную симфонию единства. И в моём клубе, — а не доходном доме! – будет играть только эта симфония «Ясемь-ля», – потому как не́чего нам размениваться по мелочам!
А вот и он… туманный брат Цветолит, которого мне, наконец, удалось вызвать! Играет мелодия пианино; звучит дребезжащая фуга хрустально-прозрачных бокалов. Нужно помнить об одном: потуги в творческой непосредственности, никогда не пробудят своим холодным веянием искру в сердце, которую можно раздуть только горячим дыханием… возбуждения! Огонь, пламя, пожар; внезапность, непосредственность, откровенность породят главный компонент —страсть (однако платоническую), натянутую струной через сердце, которая облачает огнями мою жену, заливающуюся многочисленными и пухлыми румянцами удовлетворения. Струна, в этом случае, должна быть крепко натянута и ни разу не расстроится, и не опуститься, – но этого, скорее всего, и не произойдет, потому что творчество имеет ко всему своё отношение, за которое держится цветными кистями и оглядывает со всех сторон как экспонат. Да здравствует!
Итак, я станцевал крутооборотный локинг с Цветолитом и в моей голове бацнула пробка от той бутылки, ранее бывшей «Рутинезийским», которая теперь трансформировалась в бокал игристого веселья, набитого планетарной туманностью NGC 6751. Веселье заиграло ритм Оффенбаховским «Орфеем в аду», дробя мозги и нервы моего смеха. Ритм поднимался крещендо; энергия хлестала по воображаемым рёбрам. Цветолит, не унимаясь, сам развертелся волчком вокруг меня, а затем – вперёд и назад, раскачиваясь вроде разодетого фазана; он подпрыгивал на крутых разворотах, точно стреноженный козел, щекоча меня своими перьями взлохмаченного одеяния, которые всё норовили запудрить мой нос.
— Цветок, прекрати, – заголосил я. – Струны моей капельницы вот-вот лопнут! Подумай о тех малышах, с которыми ты меня неразлучно повязал!
Покуда на меня нашла тревога отцовской ответственности, я ухватился за поводья капельниц, возведя руки – горкой – вверх и натужно ими затрусил.
