Мои капельницы, – думал я. — Когда-то ведь случится, что веселье канет и наша с ними связь после осуществления моего завета, должна будет прекратиться… Без «связующего» между нами, они растают, подобно весенней капели. Но что не свидимся вовек, зарекаться не стану, так как и капли – частицы моего «всеобщего» тела – всегда смогут выстроиться во что-нибудь менее принуждённое и более произвольное. Я уже предвижу ваше облегчение; словно заново оживший пагон планеты, в один прекрасный день вы оттаете банной жаровней лета; я услышу вашу писклявую полифонию – «а-а-ах», – как у светлячков, которые летают пчелиными стайками по ночному лесу, у прирусловых валов реки. И пока вы будете преображаться в иную форму материи (по крайней мере, у ваших частиц есть чувство единства: они собираются вместе и живут неразлучно каждую новую жизнь, независимо от беспутств своего хозяина), выспрашивая вакантные места у моей жены, я буду преданно повязывать для каждого из вас реликтовые шерстяные, чешуйные, волосатые, рогатые, пернатые носочки и варежки, на случай, если она отошлёт вас куда подальше, и поближе к своему составителю — ко мне, – опасаясь распространению той болезни, которая, как она полагает, передалась вам от меня.
О чём думает эта женщина?..
Болезнь — это то, что мы в тандеме с ней сотворили и что теперь явственно работает против нас, – ведь мы стареем и теряем былой энтузиазм, выносливость и увлечённость деятельностью, в основе которой неизменно лежит воспроизведение потомства — расширения сети Космокорпорации. Причём смотреть на всё, как художнику на своё раннее творение, которое давным-давно выросло до размеров теперешней Вселенной и чего уже не изменить, довольно тяжело.
Меня частенько занимают мысли об абсолютном вакууме, – как ему там живётся? Иногда, когда нахлынет самоедство и разнюненность, я восхищаюсь своими прожигателями черепков: как же всё-таки там много пустоты! Это, наверное, единственное место, которое знать не знает, что творится вокруг. Они там все словно в многоместной люльке под моим ночником; иногда капризничают, просыпаются и ревут, пробуждая своего отца. А я им опять сосочку в рот и их глазки вновь закрываются. Нет, им и подавно не известно, где они спят, и кто качает люльку в комнате, в которой царствует морок крайней неопределённости. Главное, чтобы было удобно; тепло и соска. Порой так и тянет перебраться в их кукольный домик, под одурманивающей идеей, что «они там обо мне позаботятся». С преобладанием внешней пустоты/необеспеченности, находится место для прогулок пространства души; жить же насыщенностью будней, нагромождая плечи внутреннему «Я» – это мучение, самоистязание, доставляемое душе — той, кто хрупка как стекло, но тверда как алмаз в вечных поисках пристанища и покоя.
Конец ознакомительного фрагмента.
