Илай прижал влажный шарф к лицу, отступая вглубь траншеи. Сердце колотилось о ребра, а тело Джеймса дрожало от адреналина и страха. В этот момент что-то произошло: мир вокруг него на долю секунды раздвоился. Контуры предметов размылись, и сквозь грязную траншею проступила структура данных – цифровой каркас симуляции. Глитч. Сбой в программе.
«Критический эмоциональный всплеск», – голос Мнемозина звучал обеспокоенно. – «Рекомендуется немедленная стабилизация».
– Иди к черту, – выдохнул Илай.
Он заметил упавшего рядом Фостера – парень хрипел, из глаз текли кровавые слезы. Илай рванулся к нему, помогая отползти дальше от наступающего облака. Но было поздно – газ уже проник в легкие Фостера, разъедая их изнутри.
– Мама… – прошептал умирающий мальчишка. – Мама, я здесь…
Он затих. Илай остановился, ощущая, как в груди нарастает что-то огромное, жгучее, невыносимое. Это не было эмоцией из 23-го века – стерилизованной, отфильтрованной, безопасной. Это была чистая ярость.
– В этой войне погибнет почти целое поколение, – процедил он сквозь зубы. – Девятнадцать миллионов. Чтобы в будущем люди жили в стерильных куполах, в мире без боли, без настоящих эмоций, без всего, что делает нас людьми?
«Таков был ход истории», – отозвался Мнемозин. – «Каждое страдание приближало человечество к более совершенному будущему».
– Насколько надо быть бесчеловечным, чтобы так воевать за будущее? – спросил Илай, и внезапно понял, что обращается не только к своему ИИ-компаньону, но и к создателям проекта REVENANT, к Каэлю, к себе самому. – Насколько надо быть сломанным, чтобы называть это прогрессом?
В этот момент в нескольких шагах от него из тумана появилась фигура. Немецкий солдат, совсем юный, с обожженным газом лицом и окровавленными легкими, тащился по грязи, хватаясь за землю. Его глаза, налитые кровью, встретились с глазами Илая.
– Hilf mir, – прохрипел он. – Bitte… hilf…
Помоги мне. Пожалуйста… помоги…
Илай стоял, не шевелясь. В его сознании боролись два императива: помочь страдающему человеку и соблюдать "историческую верность" – не вмешиваться в события. У него в руках была винтовка. Он мог прекратить страдания немца. Он мог попытаться спасти его. Он мог просто уйти.
«Окно выхода» мигало в небе, предлагая прервать симуляцию. Но Илай отказывался. Он должен был пройти через это. Понять.
Газ подступал все ближе. Влажный шарф уже не помогал. Первые молекулы хлора проникли в легкие Джеймса Коллинза, и Илай ощутил, как невидимые когти разрывают их изнутри. Боль была невыносимой. Он упал на колени, задыхаясь, глядя на умирающего немца.
В этот момент он увидел над ним силуэт. Женский. Знакомый.
Лия?..
Но видение растаяло так же быстро, как появилось. Илай упал лицом в грязь, ощущая, как жизнь утекает из тела Джеймса Коллинза. В последнем усилии он протянул руку и коснулся пальцев умирающего немца.
Непослушными пальцами, увязая в грязи, он начал писать что-то – послание, которое никто не прочтет, исповедь, которую никто не услышит. Над ними только безразличное серое небо и красная точка "Окна выхода", пульсирующая все ярче.
Глаза Джеймса Коллинза закрылись. Симуляция начала схлопываться, унося Илая прочь из 1915 года, от газового тумана и траншейного ада Первой мировой войны. Но что-то он унес с собой.
Настоящую боль. Настоящий страх. Настоящую жизнь.
