– Зайдем ко мне, – предложил Борис. – У меня нашлась бутылка самогона. Не замерзнем хоть.
Квартира Бориса находилась в соседнем доме – маленькая комната в коммуналке, заставленная книгами. Илай с удивлением рассматривал корешки трудов по философии и истории, пока хозяин разливал самогон в граненые стаканы.
– Вы… читаете все это? – спросил он, заметив среди книг Ницше и Гегеля.
– Когда-то не только читал, но и преподавал, – усмехнулся Борис. – Профессор истории, Борис Андреевич Вольский, к вашим услугам. Бывший профессор, разумеется. Сейчас – просто пьяница и печатник.
Илай вспомнил образ этого человека из плана симуляции. "Философ" – сосед Михаила, бывший профессор истории, ныне спившийся интеллигент. Значит, все идет по сценарию.
Они выпили. Самогон обжигал горло не хуже типографской краски. Михаил закашлялся, но алкоголь странным образом облегчил застарелую боль в груди.
– И зачем вы печатаете их листовки, если считаете, что они не лучше царя? – спросил Илай, когда кашель утих.
– А куда деваться? – Борис налил еще по одной. – Я историк. Знаешь, что такое история, Миша?
– Даты, события, – пожал плечами Илай.
– История – это не движение времени, – тихо произнес Борис, глядя куда-то сквозь Илая. – Это дыхание боли. Хрип умирающего мира, который сопротивляется собственному преображению. И в этой боли… рождается что-то новое. Не всегда лучшее. Но всегда другое.
Илай вздрогнул, ощутив, как по спине пробежал холодок. Он будто слышал эхо слов Каэля перед погружением: "Наша цель – понять, от чего мы отказались ради "идеальной жизни"".
– Я думал, что мир без боли – это совершенство, – произнес Илай, скорее рассуждая вслух, чем обращаясь к собеседнику. – Но теперь я не уверен.
Борис рассмеялся – горько, надтреснуто:
– Такой мир невозможен, Миша. Да и нужен ли? Без боли нет и радости. Без страха нет храбрости. Без смерти нет и жизни.
«Исторически интересная позиция», – заметил Мнемозин в голове Илая. – «В вашем времени эту проблему решили. Эмостаб и регулируемые нейроинтерфейсы позволяют модулировать эмоциональный спектр, исключая деструктивные переживания».
Внезапно Илай ощутил, что ненавидит этот холодный, рациональный голос. Эту стерильную правильность общества, которое отсекло все "лишнее", включая саму человечность.
Их разговор прервал грохот снаружи. Обернувшись к окну, Илай увидел красное зарево над крышами – отблески пожара или фонарей, трудно было сказать.
– Началось, – тихо произнес Борис. – Большевики пошли на штурм.
Они вышли на улицу. По Большому проспекту к центру города двигались толпы людей. Рабочие в потертых куртках. Солдаты с винтовками. Матросы с красными повязками на рукавах. В свете самодельных факелов лица казались заостренными, глаза лихорадочно блестели. Кто-то пел "Интернационал", кто-то просто кричал революционные лозунги. Растрепанные красные флаги трепетали на ветру.
– Вы с нами? – крикнул проходящий мимо матрос.
– Я… – Илай замялся, но поток людей уже увлекал его за собой.
«Любопытно, что при всей эмоциональной интенсивности, большинство участников Октябрьской революции не имели четкого представления о целях и последствиях своих действий», – заметил Мнемозин. – «Социальная лаборатория в чистом виде».
– Пожалуйста, прекрати комментировать, – тихо произнес Илай. – Я хочу почувствовать это сам.
Толпа несла их с Борисом в сторону Дворцового моста. Михаил тяжело дышал, его мучил кашель, но остановиться в этом человеческом потоке было невозможно.
