Ариец и его социальная роль - страница 2

следующим образом: «Возникла угроза моим коллекциям из-за якобы нарушенного закона о погребениях. Я был вынужден отослать лучшие части за границу, а остальное закопать в своем саду. Полиция грозила привлечь меня к ответственности за то, что я фотографировал голых людей! А какой был смысл снимать их в шляпах, пиджаках и штанах? Я был вынужден прекратить свои фотографические исследования, равно как и исследования костей. Мне запретили измерения новобранцев, так как это не предусмотрено военным уставом и нарушает свободу личности».

Все это напоминает запрет анатомии Католической церковью в Средние века, только в данном случае «просвещенное» и «свободомыслящее» правительство и обывательская общественность во имя демократии выступали против всего, что мешало их самодовольному существованию. Ученый переехал в Пуатье, где получил должность библиотекаря и мог хотя бы тайно коллекционировать черепа и обучать нескольких учеников. Надежды получить кафедру в Париже рухнули. Но и в Пуатье работы пришлось прекратить. Лапуж по этому поводу язвительно отмечал: «Еще публикуют статьи по доисторической археологии и монографии о черных и желтых племенах, но никто не осмелится написать о населении Франции».

Мы имеем также важное косвенное свидетельство об этом периоде жизни Лапужа. Известный французский поэт Поль Валери писал в своих воспоминаниях: «Я знал господина Ваше де Лапужа, когда он был младшим библиотекарем Университета в Монпелье, а я – студентом юридического факультета. Вот, что происходило с 1886 по 1892 г. Лапуж имел репутацию «оригинала», а некоторые находили его идеи опасными. Он с трудом добился разрешения читать свободный курс в помещениях факультета, а иногда ему даже отказывали в освещении зала, где он собирал своих слушателей. Я был на некоторых его лекциях, в частности по евгенике. Меня удивило такое плохое отношение к человеку, излагавшему идеи, которые, что бы о них ни говорили, были совершенно новыми и стимулировали ум. Я тогда еще не знал, что стимулирование ума не входит в программу университета. Я часто беседовал с Лапужем. Он почти всегда меня забавлял, часто заинтересовывал. Не очень-то доверяя его теориям (особенно его краниометрическим исследованиям), я не был сторонником деления людей на расы с опорой на Гобино, тогда совершенно неизвестного во Франции и странным образом повлиявшего на Вагнера, Бисмарка и Ницше, не говоря уже о Чемберлене. Я помог Лапужу измерить 600 черепов с одного старого кладбища. Признаться, исследование головных указателей и деление этих несчастных голов на долихо-, мезо– и брахицефальные немногому меня научили, но из массы бесполезных вещей, которые я изучил, эти измерения не были более бесполезными, чем все прочее».

Тем временем Жорж Ваше де Лапуж существенно дополнил и систематизировал курсы лекций, которые читал в Монпелье. Результатом этой работы стало издание двух фундаментальных книг «Общественный отбор» (1896 г.) и «Ариец и его социальная роль» (1899 г.), обессмертивших имя автора. Именно с этой поры одни его начали просто обожать, а другие – ненавидеть. Количество последних постепенно стало неуклонно расти, и тому были веские объективные исторические причины. Лапуж просто не «вписался» в политическую ситуацию, и в этом его главная «вина». Публиковать научно обоснованную апологию высоких, стройных, нордических блондинов, серьезных, выдержанных, немногословных, логичных и талантливых во всех сферах жизнедеятельности, а также превыше всего ценящих чувство личной свободы, в побежденной Франции, только и мечтавшей о военном реванше, при демократии, проваливавшейся то в панамский скандал, то в «дело Дрейфуса», было или колоссальной бестактностью, или даже откровенной провокацией. Французы, воспитанные на эстетических нюансах импрессионизма и иных формах декаданса, подчас откровенно враждебно относились к любым проявлениям «социальной физиологии», стремящейся разоблачить болезненную расовую основу «новейших веяний» в искусстве. Кроме того, Лапуж был в одиночестве, а немецкая когорта последователей антропосоциологии все множилась, и у французов, даже из числа интеллектуалов, стало складываться мнение, что это – откровенно вражеская идеология, а Лапуж – ее извращенный последователь и предатель, научно обосновывающий историческое право победителей. От общего первоначального утверждения о «едином индогерманском языке» в стане победителей в Франко-прусской войне начались полуграмотные разговоры об «арийской расе», а в стане побежденных начали все чаще противопоставлять германское «варварство» и французскую «цивилизацию». Процесс идеологического размежевания начался, и Лапуж, к сожалению, оказался не на том берегу. Он старательно оправдывался в одном из своих писем к американским коллегам, которые его искренне ценили: «Пангерманизм родился из романтических фантазий немецких профессоров истории, это порча, основанная на филологии и истории, смешении двух понятий – расы и нации. Весьма интересно было бы узнать, как и почему Чемберлен, хороший ботаник, поддался лингвистическим софизмам господ профессоров». Но его не услышали.