Он закрыл глаза.
Воспоминание пришло – не как сон. Как удар.
Тогда всё было мягче.
Трава – густая, живая, не колючая.
Солнце – неслепящее.
И она – живая. Не легенда. Не призрак.
Лежала на спине, в расстёгнутом платье, раскинув руки, словно впитывала небо.
– Тебе не жарко? – спросил он, лежа рядом.
– Мне не может быть жарко с тобой. Ты же вечный лёд, – она улыбнулась и прикрыла глаза.
– Только иногда… иногда греешь. Когда забываешь, кто ты.
Он усмехнулся.
На ладони – её запястье. Тёплое. Без напряжения. Просто – кожа в кожу.
– Знаешь, – сказала она. – Я не боюсь умереть, если кто-то помнит, как я смеялась.
– Тогда я не позволю тебе смеяться без меня.
Она рассмеялась – звонко, открыто.
И трава будто зашевелилась от этого звука.
Он повернулся к ней.
Провёл пальцами по щеке, медленно.
Словно отмечал место, где потом будет боль.
– Mein Schmerzengel, – прошептала она.
Он не ответил.
Просто прижался лбом к её лбу. А потом – к животу.
Где уже билось что-то третье.
Он открыл глаза. Вернулся.
Бумаги на столе снова были угрозами.
Карта – полем.
Кабинет – клеткой.
А сердце…
Сердце било слишком быстро.
Будто всё ещё лежал рядом с ней.
В том поле.
В том прошлом.
Которое теперь дышало сквозь неё – но уже не для него.
ГЛАВА 59. Под кровоточащей луной
Луна висела низко – не алая, как в легендах, не золотая, как в молитвах. Она была пепельной, почти мёртвой, с внутренним, тусклым свечением, будто обожжённый глаз, смотрящий на землю без сочувствия.
Ритуал начался без сигнала.
В роду Альвескардов не принято открывать обряды словами – слишком много раз было доказано, что звук только мешает земле слышать.
Лирхт стоял у внешнего круга, скрестив руки за спиной.
На нём был не мундир – простая тёмная рубаха и плащ, который он не снял, несмотря на жар от центрального огня.
Он не произносил ни слова, но ни один участник не осмелился поставить под сомнение его присутствие.
Он был не ведущим, не жрецом – он был гарантом.
Тем, кто несёт ответственность, даже если не несёт веры.
В центре круга жрицы расставили камни и угли, возложили сосуды с пеплом, поставили алтарную доску.
На ней – тело.
Не распятое, не расчленённое – приготовленное.
С огнём, специями, с тонкими надрезами вдоль грудной клетки.
Человеческое.
Без имени. Без роду. Без истории.
Это называлось просто: то, что отдали.
И когда Паулин вошла в круг, всё, что казалось упорядоченным, мгновенно изменило плотность.
На её руках была Люси.
Полубессознательная, с синими губами, в слипшемся от пота платье. Паулин шла прямо, спокойно, как будто несла не тело – долг.
Женщины в круге зашептались. Кто-то шагнул вперёд, но не посмел подойти ближе.
– Здесь только посвящённые, – произнесла одна из старших жриц, не поднимая головы.
– А я принесла свою, – спокойно ответила Паулин. – Вы забыли, кого выкорчевали. Я – помню.
– Это не её место.
– Тогда пусть она хотя бы вспомнит, кто она была.
Паулин поставила Люси на землю, обняла за плечи. Та шаталась, будто внутри шёл дождь.
Лирхт сдвинулся с места. Медленно, но ощутимо. Не к ним – к алтарю.
Он остановился у противоположного края огня, глядя, как Паулин подходит к жертвенной доске.
Взгляд его был стальным. Но дыхание – едва заметно сбито.
Она протянула руку к телу, без пафоса, без предупреждения.
Отрезала небольшой кусок, взяла пальцами, поднесла к губам и ела.
Женщины отшатнулись.
Огонь затрещал, будто вдохнул её жест.
– Ты не имеешь права, – произнесла жрица. – Это не для тебя.
