Ласково. Почти любя.
– Лирхт… – прошептала она.
– Прости, – сказал он. – Но я больше не могу дать тебе весь мир.
И произнёс слова.
Под его рукой – её кожа засветилась. Золото. Сначала как отблеск. Потом – как сеть. По венам, по шее, по плечам – пошёл узор. Тончайшая вязь. Пульсирующая, словно светящийся шрам.
Паулин отпрянула. Глаза – расширены. Тело – напряжено. Она схватила его за руку. Но было поздно.
– Что ты сделал? – прошипела она.
– Удержал, – выдохнул он. – Пока ты не уничтожила всех. Пока не уничтожила себя.
Она вскочила. Свет гас. Но клеймо – осталось. Золотое. По венам. По сердцу.
– Я доверилась тебе…
– Нет. Ты дала мне роль. А я решил сыграть по своим правилам.
Она стояла. Босая. Покрытая золотой вязью. И её дыхание – было тише, чем ожидание бури.
– Ты думаешь, это удержит меня?
– Я думаю, теперь ты хоть на мгновение станешь не богиней. А женщиной.
Паулин смотрела долго. Потом – усмехнулась.
– Глупец. Ты положил руки на солнце и думаешь, что не обожжёшься.
И вышла. Золото на коже – всё ещё светилось. А в комнате остался он. Один. С рукой, которая дрожала, не от магии. А от того, что ей пришлось коснуться.
Паулин стояла у окна. В руках – тонкий свиток, свёрнутый без печати, только с красной лентой. Голубь уже сидел на перилах, нетерпеливо перебирая лапками.
Она долго смотрела на него. Потом – привязала письмо, медленно, осторожно. Погладила по спине. Почти ласково.
– Лети, – прошептала. – Только не молчи.
Он взлетел. Вспыхнул в воздухе серебром. И сразу – короткий свист. Что-то тонкое и быстрое рассекло воздух.
Крыло затряслось. Тело покачнулось. Птица упала.
Она замерла. Не сразу поняла. Потом – схватилась за подоконник.
На земле под башней – белое перо. И маленькое пятно крови.
– Значит, так, – сказала она. Без удивления. Даже не яростно. Излишне холодно.
Позже, вечером, был ужин.
Не торжественный – камерный. Политически важный. За столом – несколько старших, пара жриц, и, конечно, Лирхт. Паулин пришла в чёрном. Молча. Села. Глаза – сухие. Спина – ровная. На коже – золотая вязь всё ещё светилась в ямке между ключиц.
Когда подали мясо, она сразу почуяла запах. Нечто знакомое. Слишком знакомое.
– Сегодня особенное, – сказала одна из женщин. – Очень нежное. Диетическое.
– Молодое, – добавил кто-то. – Летало быстро. Но не слишком высоко.
Лирхт молчал. Не смотрел на неё.
Паулин взяла вилку. Положила кусок на язык. Медленно. Прожевала. Проглотила.
– Голубятина, – сказала она. Не спрашивая. Утверждая.
– Да. – Ответ был ровный. – Иногда нужно напомнить, что даже вестники не летают безнаказанно.
Она положила вилку. Вытерла губы. Подняла взгляд.
– Вы хорошо готовите.
Пауза. И усмешка.
– Посмотрим, кто будет основным блюдом в следующем акте.
Никто не возразил. Она медленно встала. Стул не скрипнул. Воздух – да.
– Как жаль, – сказала она, оглядывая стол. – У меня отобрали нож.
А ведь я бы с удовольствием приготовила кое-кого из вас.
Мясо, признаю… ну слишком уж диетическое. Не насыщает.
Жрица – молодая, с острым лицом, слишком прямой спиной – не выдержала:
– Ты ведёшь себя как дикарка. Как животное, которому случайно выдали голос.
Паулин повернулась.
Медленно подошла.
Взяла свою тарелку. Без спешки. Как актриса берёт реквизит перед финалом.
И разбила её об лицо жрицы.
Громко. Резко. Со звуком, от которого сердце стучит ещё минуту.
Осколки рассыпались по скатерти. Кровь смешалась с соусом.
