Жрица завизжала, схватившись за щёку. Кто-то вскочил. Кто-то побледнел.
Лирхт поднялся.
– Паулин! – жёстко, как удар кулаком.
Она уже смотрела на него.
– Это за голубя, – сказала она. – За голос, который выстрелили на лету.
Лирхт сделал шаг. Она – в ответ.
– Не надо. – Голос её был ровный. – Я могу и без ножа. У меня – слова. И, как видишь, посуда.
Она прошла мимо него. К центру зала. Развернулась. Золотая вязь на коже теперь горела, как пепел на чёрной ткани.
– Вы надеваете на меня цепи, – сказала она. – Подкладываете мясо мёртвых вестников. Думаете, что приручили.
Но забыли главное: я не была птицей. Я была огнём.
Она уже развернулась, собираясь уйти.
Но тогда заговорил он.
– Да, – произнёс Лирхт. Тихо. Чётко. Словно выносил приговор. – Ты была. Теперь ты – в клетке. Моей.
Она остановилась. Не обернулась сразу.
В спине – что-то дёрнулось. Плечи натянулись.
– Ты хочешь снова сжечь всё? – продолжал он. – Сделать из крови свою речь, из страха – своё платье?
Он подошёл ближе. Один шаг. Второй.
– Ты думаешь, это страх? Нет. Это ожидание. Мы все ждём, когда ты выдохнешь себя до конца.
Она обернулась. В глазах – ещё остался блеск.
– Я не игрушка.
– Нет, – сказал он. – Ты – огонь, Паулин. Но ты – в моих стенах. В моём круге. Под моим взглядом. И ты уже горишь на моей ладони.
Он подошёл ближе.
Так близко, что она едва не отшатнулась – но не позволила себе.
– Говори. Дерись. Бей тарелки. – Его голос был шелестом перед штормом. – Но помни: ты не вышла из этой игры. Ты просто вошла глубже.
Она выдохнула. Слишком резко.
Словно забыла, что всё это он знал заранее.
Он наклонился к уху.
– И ты всё ещё носишь мою печать. Не забывай, кому она отвечает первой.
Он отстранился.
Сел обратно.
Взял бокал. Сделал глоток.
А она стояла.
Молча.
С выпрямленной спиной.
И с пульсом – в горле. Слишком громким, чтобы скрыть.
Зал Совета был натянут, как струна перед срывом. Запах ладана, холодного вина и прогретого дерева не могли скрыть главного – сегодня решалось, кому принадлежит Дом Ленц.
Паулин пришла последней. В золоте. Без улыбки. Входила медленно, как будто не шла – а возвращалась туда, откуда её вырезали.
За столом – двадцать два лица. Старейшины, хранители, наблюдатели. Те, кто молчал годами, и те, кто ждал момента, чтобы заговорить.
Лирхт сидел во главе. Как всегда – без украшений. Только взгляд. Как кольцо на горле.
– Вопрос ясен, – произнёс кто-то из хранителей. – Дом Ленц остался без формального главы. Родственники по боковой линии отказались. Девица Люси не может взять полномочия. Остаётся один вариант.
Все взгляды – на неё.
Паулин села. Молча. Руки – сложены на коленях. Поза – прямая. Только кожа на запястье дрожала еле заметно под тонкой вязью клейма.
– Эта девушка, – заговорила одна из старших жриц, – носит печать. Она ограничена в действиях. Может ли такая фигура быть полноправной главой?
– Эта девушка, – ответил Лирхт, не поднимая голоса, – удержала под контролем и Люси, и ритуал, и саму себя. Я не вижу, кто здесь опаснее – она или те, кто смотрят в тарелки и ждут, пока за них примут решение.
Пауза. Кто-то кашлянул. Кто-то отвернулся.
– Она нарушила обряд. Разбила посуду. Напала на жрицу.
– Она не напала. – Лирхт поднял глаза. – Она ответила.
Паулин всё это время молчала. Лишь в какой-то момент сказала:
– Вы всё решили? – спросила. – Поздравляю. Только забыли спросить меня.
Она задрала подол платья выше бедра. На коже – клеймо Дома Ленц. Старое, выжженное. Как тавро. Как приговор.
