– Вы поклонялись трупу. Политической оболочке. Тени. А теперь боитесь крови – потому что она живая. Потому что она не спрашивает.
Он подошёл к столу, где всё ещё лежало кольцо.
– Хотите аннулировать? – он поднял кольцо. – Стереть след? Переписать линию? Делайте. Но знайте: с этой минуты Дом Ленц больше не подчиняется вам – вы просто остались с его именем в руках. Она отказалась, да. Но не от крови. А её ребёнок – это не гипотеза. Это факт. И когда он поднимется, он возьмёт этот дом не потому, что вы разрешите. А потому, что у него будет на это право, записанное в венах. А мы – регенты. Не властители. Просто те, кто останутся живыми до его дня.
Он посмотрел прямо в глаза тому, кто возразил.
– А если не хотите быть частью будущего – значит, вы уже остались в прошлом.
Тишина.
Длинная. Твёрдая. Как решётка.
И только тогда:
Решение было принято.
Не голосами.
Не бумагой.
Кровью. И отказом.
Прошёл месяц.
Паулин не появлялась в залах.
Не отвечала на записки.
Не подходила к окнам, когда к её крыльцу поднимались всадники.
Она исчезла – не физически, а ритуально. Словно объявила миру пост.
Те, кто пытались говорить с ней – уходили в тишине.
Некоторым она не открывала.
Некоторым – открывала дверь, но не рот.
Она была.
Но не разговаривала.
Не с Лирхтом. Не с Шион. Не с Люси.
Когда однажды Люси попыталась просто обнять её, Паулин мягко отстранилась и сказала:
– Пока я ношу его – я не могу принадлежать никому. Ни вам. Ни себе.
И больше не говорила ничего.
Жрицы начали шептаться, будто Паулин сошла с ума.
Но никто не решался сказать это в голос.
Потому что в её коридоре перестали тухнуть свечи.
Потому что там, где она шла, камень дрожал.
Потому что её молчание становилось громче любых речей.
Лирхт не вмешивался.
Он знал – если подойти к ней сейчас, она разорвёт любой разговор на нити, и сплетёт из него петлю – для власти, или для себя.
И всё же… он ждал.
Потому что однажды она выйдет.
Не за прощением.
Не за властью.
А за последним ходом.
ГЛАВА 64. Кровь вместо молчания
Ничего не предвещало. Утро было безликим. Ветер – тихим. Тень на подоконнике – безобидной.
Паулин ела медленно: ягоды, хлеб, чуть мёда.
Пальцы дрожали, но не сильно. Как будто тело знало – ещё нельзя. А что-то внутри уже сказало: пора.
Через полчаса её нашли на полу.
Молча. Вся в поту. Вся – будто выжженная изнутри. Под ней – кровь. Много. Слишком.
Служанка подумала, что это краска. Потом закричала. Крик разрезал утро, как нож гортань.
Шион прибежала первой. В одной ночной рубашке. Колени скользнули по мрамору, как по снегу.
– Она не дышит, – прошептал кто-то у двери.
– Она борется, – отрезала Шион. – Горячее полотенце. Воду. Закрыть двери. Все. Немедленно.
Но тишина уже разносила панику.
Лирхт вошёл не бегом – рывком.
Он не спрашивал, что случилось.
Он знал. Всё в комнате уже кричало.
Запах крови висел в воздухе, как дым.
Паулин стонала. Не как женщина. Как кто-то, кого вырезают изнутри.
Глаза были приоткрыты, но не видели.
Кто? – спросил Лирхт.
– Ягоды, скорее всего. Или масло. Что-то впиталось. Медленно, – прошептала Шион. – Это не яд. Это… проталкивание.
– Её вынудили родить, – сказал кто-то.
– Рано, – добавил кто-то ещё.
– Неважно, – Лирхт уже стоял рядом. – Она не сдастся.
Он взял её руку. Она была липкая. Мёрзлая. Пульс – как отдалённый марш. Едва.
– Держись. Не сейчас. Ты всё прошла, – сказал он, наклоняясь ближе. – Сейчас – не сдавай.
