– А там что? Огурцы маринованные на закусь?
– Какая закусь, дурак? Это у вас по подвалам огурцы да опята. А у Мысина винный погреб. Я краем глаза видел, когда здесь был…
– Бля, Ст-трижак, опять т-ты что-то выдумал… – застонал Валик.
– Нихуя я не выдумал! Хочешь – пиздуй отсюда. Только потом третьим к нам не просись, понял? И ты, Кит, если хочешь – вали. А сиськи – вон, к зеркалу подойди, футболку сними да гляди, сколько влезет.
– Пошел ты! Я с тобой… – обиженно пробурчал тот.
Валик застонал обреченно, понимая, что никуда он отсюда не денется. Если их спалят – никто не будет разбираться, кто взял бутыль, а кто благородно ушел, отказавшись от воровства; достанется всем, так что «сгорел сарай – гори и хата». К тому же решимости придавали мысли о дорожке темных волос, ведущих под расстегнутые джинсовые шорты Любки.
– Сука! – выругался он, досадуя и на Стрижака, и на себя. – Давай т-только быстро.
– Че давай? Пошли!
Вход в погреб оказался на кухне. Впрочем, опять же, погребом это можно было назвать с натяжкой. Погреб был у бабушки Валика, у ее соседки тети Тани, совсем тесный и неустроенный – ее муж обещал доделать к сентябрю, но слег в больницу с почечной коликой… Погреб был и у Холодцовых – по словам Кита, целый подземный дворец, где деревянные стеллажи ломились от всяческой снеди и обитала целая колония крыс-альбиносов. Но погреб Мысина снова выделялся: вниз вела не приставная, а удобная маршевая лестница; свет давала не голая желтушная «лампочка Ильича», а гудящая голубоватая люминесцентная. В подвале было зябко, как в холодильнике – видимо, работала какая-то морозильная установка. Вместо закруток и картохи на стеллажах благородно пылились винные бутылки со сложносочиненными этикетками. Некоторые были такие старые, что отклеивались, и кто-то – вероятно, Мысин – зафиксировал их скотчем. У противоположной стены, подвешенные на крюк за копытце, болтались свиные ноги. Валик нерешительно понюхал, скривился:
– Фу! У него мясо п-пропало!
– Эх, деревня! Это ж хамон!
– Это че еще? – спросил Стрижак без интереса – внимание его было поглощено поисками гостинца, достойного Любки.
– Мясо такое, дорогое, испанское, – объяснил Кит. – Его засаливают и вывешивают на солнце, чтобы спровоцировать процессы ферментации…
– Чего?
– Ну, гниения. А потом его режут тонкими ломтиками и едят с вином и дыней…
– Фу! Прям гнилое едят? Бля, хуй проссышь этих буржуев. Мать ходит по рынку, нюхает, чтоб гнилье не подсунули, а эти аж из Испании тащат…
– Т-ты не болтай, а б-бери что надо, и уходим!
– Да нехера тут брать. Компоты одни! – с досадой воскликнул Стрижак, невольно цитируя своего отца, который любые алкогольные напитки градусом ниже сорока уничижительно называл «компотом», а игристые – «шипучкой».
– Да епт, что тебе теперь-то не так?
– Да все не так! – Стрижак пнул стеллаж с бутылками, те жалобно зазвенели. – Нам вискарик надо или конину хотя бы, а не это… Сука, где-то же он их хранит, а?
И снова с досады пнул стеллаж. Тот вдруг как будто накренился, и заячье сердце Валика уже успело пропустить удар-другой, когда он себе представил, как дорогущая винная коллекция Мысина превращается в грязную лужу с осколками, но… Стеллаж устоял, лишь отъехал от стены сантиметров на пять, не больше, точно приглашая заглянуть за себя.
– Бля, это че?
Вонь они ощутили не сразу. В нос шибало хлоркой, бытовой химией и чем-то еще, тщательно замытым и от этого тревожным. Однако, нечто похожее Валик уже разок учуял – когда ночью на даче отключили электричество, и в холодильнике пропала печень. Бабушка целый день провозилась с тряпками, отмывая бурые потеки, но еще неделю и холодильник, и доски пола пованивали чем-то солоноватым, железистым, и этот запах пробивался даже через высыпанные пол-банки «Доместоса». И вот из-за этой тайной дверцы попахивало так же.
