Но были, были и те, кто остался на площади, провожая автобус тоскливыми, полными застарелой безнадёжности взглядами. Дама с фарфоровыми слониками горестно всплакнула, помахала вслед кружевным платочком, но так и не смогла заставить себя расстаться со своей драгоценной, хоть и совершенно бесполезной коллекцией. «Они такие хрупкие, мои бедные слоники, – оправдывалась она перед кем-то невидимым. – Кто же о них позаботится, если не я?» Ей и в голову не приходило, что эти фарфоровые истуканчики – всего лишь холодный, бездушный фарфор, а её собственная, единственная жизнь проходит мимо, такая же хрупкая, такая же неподвижная и, увы, такая же бесцветная.
Человек с пыльными шляпами тоже остался. Он почти уже было решился, даже снял с головы одну из своих самых старых и самых пыльных шляп, чтобы на прощание помахать ею отъезжающим, но потом его охватило привычное сомнение: «А вдруг там, куда они едут, шляпы вообще не в моде? Что же я буду делать без своей коллекции? Это ведь… это ведь всё, что у меня есть, всё, что составляет смысл моей жизни». И он снова водрузил шляпу на голову, поглубже надвинув её на глаза, словно пытаясь отгородиться не только от этого странного автобуса, но и от самого себя, от этого мучительного, неудобного выбора.
Когда двери автобуса мягко, почти бесшумно закрылись, отсекая тёплый свет салона от вечного сумрака Города, внутри оказалось не более полутора десятков душ. Все такие разные, почти незнакомые друг с другом, объединённые лишь этим внезапным, почти безумным решением, этим отчаянным прыжком в неизвестность. Они сидели на удивление удобных, мягких сиденьях, которые, казалось, сами принимали форму тела, даря неожиданный комфорт и покой, и молча, каждый думая о своём, смотрели в большие, чистые окна.
Автобус тронулся с места так плавно, так незаметно, что никто и не почувствовал толчка. Он не тарахтел, не дымил, не сотрясал мостовую, как можно было бы ожидать от любого транспортного средства, осмелившегося появиться на улицах их Города. Нет, он словно плыл, как безмолвный корабль, по серым, застывшим волнам улиц, и тусклые, немощные фонари за окном провожали его своими печальными, полными невысказанного укора взглядами.
Внутри автобуса царила тишина. Но это была не та гнетущая, давящая тишина, к которой все так привыкли в своих домах, а какая-то иная – спокойная, умиротворяющая, полная скрытого ожидания. Мягкий, золотистый свет, лившийся от небольших плафонов на потолке, окутывал пассажиров тёплым, ласковым коконом, и в этом свете их лица, ещё недавно такие серые и утомлённые, неуловимо менялись, приобретая какие-то новые, почти забытые черты. У кого-то на щеках проступил лёгкий, едва заметный румянец, у кого-то в глазах затеплилась робкая искорка надежды.
Алёша сидел у самого окна, прижавшись к прохладному стеклу горячим лбом. Он ожидал, что как только они покинут пределы Города, за окном сразу же откроется что-то невероятное, сказочное. Но автобус всё ехал и ехал, а пейзаж за окном почти не менялся. Всё те же приземистые, унылые дома, всё те же редкие, чахлые деревца с облетевшей листвой, всё та же непроглядная серая дымка. Только становилось всё пустыннее, всё безлюднее.
– А мы… мы точно едем в правильном направлении? – нерешительно, почти шёпотом спросил Тихон, тот самый, что всего на свете боялся. Голос его дрожал, как осенний лист на ветру.
