Водитель, не оборачиваясь, всё так же глядя на дорогу, которой, казалось, и не было вовсе, ответил спокойно и уверенно, и в голосе его слышалась такая незыблемая убеждённость, что даже самые робкие сердца невольно успокаивались:
– Мы всегда едем в правильном направлении, друг мой, если выбрали путь к Свету. Иногда дорога может показаться до боли знакомой или даже скучной и однообразной, но это лишь поначалу, пока глаза души не привыкнут различать истинное. Главное – не сворачивать с избранного пути и не терять веры в Того, Кто ведёт.
Филипп Филиппович, господин с портфелем, уже начал проявлять признаки беспокойства, свойственного его деятельной натуре. Он извлёк из недр своего объёмистого портфеля пухлый блокнот и остро отточенный карандаш и попытался было составить некое подобие расписания движения или хотя бы приблизительную карту предполагаемого маршрута, но очень скоро понял всю тщетность своих усилий. За окном не было никаких привычных указателей, никаких знакомых ориентиров, ничего, за что мог бы уцепиться его привыкший к точности и порядку ум.
– Простите великодушно, – обратился он к Водителю, стараясь придать своему голосу как можно больше официальности, – не будете ли вы так любезны сообщить нам, так сказать, промежуточные пункты нашего следования? И, если возможно, предполагаемое время прибытия в конечный пункт назначения? Я, как вы понимаете, должен всё это должным образом запротоколировать для отчётности.
Водитель едва заметно усмехнулся одними уголками губ, и в глазах его на мгновение блеснули озорные искорки.
– Время здесь, дражайший Филипп Филиппович, течёт совсем по иным законам, нежели вы привыкли. А что до пунктов… Поверьте, самый важный пункт назначения – это тот, который каждый из вас носит в своём собственном сердце. И когда мы к нему приблизимся, уверяю вас, вы это непременно почувствуете. Без всяких протоколов.
Это был, мягко говоря, очень странный и совершенно неудовлетворительный с точки зрения Филиппа Филипповича ответ, и он недовольно поджал губы, но спорить не стал. Что-то в невозмутимом спокойствии этого необычного Водителя, в его тихой, но такой несокрушимой уверенности, обезоруживало его обычное желание всё контролировать, всё подвергать сомнению и всё укладывать в привычные, им самим же и созданные схемы.
Старушка Марфа Степановна, убаюканная плавным, почти неземным ходом автобуса, незаметно задремала, склонив седую голову на мягкую спинку сиденья. Ей снилось море – огромное, лазурное, бескрайнее, с весёлыми белыми барашками волн, лениво набегающих на золотистый песчаный берег. И она улыбалась во сне тихой, счастливой, почти детской улыбкой.
Поэт Валентин не отрываясь смотрел в окно, и ему вдруг показалось, что серость за стеклом стала какой-то… иной. Не такой безнадёжной, не такой мертвенно-однообразной. В ней появились едва уловимые, тончайшие оттенки – нежно-лиловый, как лепесток фиалки, пепельно-голубой, как дымок над остывающим костром, мышиный, с тёплым подтоном… но это была уже не та сплошная, давящая серость, которая царила в их покинутом Городе. И ему вдруг отчаянно захотелось написать об этом – не так, как раньше, не с привычной тоской и безысходностью, а с какой-то новой, непонятной ему самому нежностью, с какой-то робкой, только-только проклёвывающейся надеждой.
Так они ехали довольно долго. Никто не знал, сколько именно прошло времени – часы в Городе Тусклых Фонарей всегда показывали что-то невнятное, словно издеваясь над самой идеей точного измерения, а здесь, в этом удивительном автобусе, часов, казалось, и вовсе не существовало. Пассажиры то погружались в тихую дрёму, то негромко переговаривались, делясь своими первыми, ещё такими смутными впечатлениями, то просто молча смотрели в окна, где медленно, очень медленно, но неотвратимо начинало что-то меняться.
