Автопортрет. Стихотворения. 1958–2011 - страница 6

Ничем не омрачается там лето,

но без тебя нигде мне света нет.

«Уже однажды был я слеп…»

Из глубины…
(Псалом 129)

Уже однажды был я слеп:

слепые слезы мочат хлеб,

и хлеб тот рот слепой жует,

и дрожь слепые пальцы бьет…

Начало первое даря,

пришло плечо поводыря —

вело на трепетный огонь

мою озябшую ладонь.

Но ты, придя, не умолчала,

что есть еще губам начало:

твоим я научался телом,

ваял его я в сердце – целым,

сиятельным, объятным, милым,

и знал – оно должно быть миром.

Однако плоти есть предел,

и я от ярости прозрел

(до совершенства был я жаден),

но свет и щедр, и беспощаден,

а нищий мир – лишь разодет,

и я отъял от сердца свет,

и нет обиды, нет вины

идущему из глубины.

«Для выраженья чувств беру слова я…»

Для выраженья чувств беру слова я:

томлюсь, надеюсь, жалоблюсь, терплю…

Пустое и порожнее сливая,

единственным все выражу: люблю!

Поверят ли:

– А злость, а жажда мести,

а нетерпимость, а презренье где ж,

и, значит, не винительный уместен,

а некий извинительный падеж?

Перенесу хоть сколько операций —

пусть ищет спецбригада докторов

живую душу в нервном аппаратце!

Душа как сеть, слова – ее улов,

в том словаре (уже не удивлю)

как сердце сотрясается: люблю!

«О, археологи! Я гибну…»

О, археологи! Я гибну!

Я раб какого-то Египта,

которого в раскопах нету,

который занял всю планету!

В Египте том, где жар и пламень, —

я раб, я мотылек, я планер!

Но так сперва.

Я раб, я робок, я дрова:

покорно я готов гореть —

возлюбленную обогреть.

Я раб, горю – теряю образ,

пылаю – прогорают ребра,

люблю и гибну – помогите!..

Не надо!

Это я дурю.

Огня властитель в том Египте —

возьму от сердца прикурю.

«Сырая осень…»

Сырая осень.

В запутанности рощ,

среди осин и сосен

трунящий дождь

несносен.

Твоя единственная прихоть —

ты солнца ждешь.

Я во вселюбьи слаб,

чтоб крикнуть:

– Остановись, дождь!..

«Вечерние часы…»

Вечерние часы.

Верченье цифр

на диске телефона —

твой вызываю образ,

чтоб утро было добрым,

или тебе трезвоном

накручиваю нервы,

или таким манером

в тупик загоняю

старенький паровоз любви.

«И все простил…»

И все простил.

Ушла необходимость

прозрачней дыма зимних деревень

и вместе с верой в чувств неохладимость.

И призрачен уже вчерашний день,

когда не мыслил жизни я иначе —

быть в целом мире лишь с тобой вдвоем.

Тобой одной простор я обозначил

и слышал бездну в имени твоем.

Теперь не помню странные обиды,

что нам с тобой не стоили седин,

и горем мы с тобою не убиты.

Но я теперь на целый мир один.

И все простил.

Ушла необходимость

прозрачней дыма зимних деревень.

Снегам не знать следов неизгладимых,

но шапку все ж не сдвинуть набекрень.

«Я жду конечной остановки…»

Я жду конечной остановки

и пассажирский тороплю,

я жду неспешной обстановки,

чтоб написать, как я люблю.

Чтоб написать, забыв обиды,

что дом, где я живу, тосклив,

сады ж отзимками побиты

и, видимо, не будет слив…

Я жду конечной остановки

и забежать вперед спешу,

но это жалкие уловки —

я никогда не напишу.

На полустанке я наполню

водою свежею сюжет —

начальной станции не помню,

и в даль простерт путей скелет.

«Слетела тихая снежинка…»

Слетела тихая снежинка

на меховой твой воротник,

а на виске играет жилка —

незамерзающий родник.

Да я и сам – что лес морозный

с ручьем под снежной пеленой:

струится воздух папиросный

над обнаженной быстриной.

Назад Вперед

Автопортрет. Стихотворения. 1958–2011 - страница 6

Похожие книги