– Я ведь книгочей! – поклонился боярину Втор, прикидывая на глаз, какой оклад увесистее.
– Вот и забирай все книги! – раздобрился Бутурлин. – Нет! Три бери, а к лебедю приложи чернильницу. Уж больно затейлива. Я ее сам государю подарю.
– Крестиков серебряных – тринадцать. Число смутительное, а у меня племянница есть…
– Василий Васильевич! – кликнули из приемной. – На съезд, к гетману.
– Иду! – отозвался боярин и пальцем погрозил Втору Каверзе: – Лебедя рухлядью обложи, чтоб не помяли. Крестик возьми, а сам не больно воруй! Я ведь тебя не обижаю. Какой город-то сей окуп дал?
– Неведомо.
– Как неведомо?!
– Брянский полк подошел к какому-то городишке, а у тех уж окуп наготове. Сундуки в казну, ратникам по талеру. Ушли, имени не спрашивая.
– Просты, просты русские люди! – покачал головою Василий Васильевич. – Я вот – боярин, совсем большой человек, а чую, что у Хмельницкого перед его старшинами – прост.
– Так ведь и Хмельницкий прост.
– Хмельницкий – это Хмельницкий. – Василий Васильевич сокрушенно вздохнул. – До чего же неохота на съезд ехать, к Богдановым умникам.
Хуже пытки почитал для себя воевода Бутурлин съезды с польскими комиссарами. Все эти паны Кушевичи, Сахновичи, Лавришевичи чувствовали себя на стану Хмельницкого как дома. Подарунки, усмешки, по плечам хлопанье – свои люди! Один он, Василий Васильевич, наместник царя всея Руси – чужой и круглый дурак. Ведь от кого «дурака» получил! От Паши Тетери, а Паша[29] – не разлей вода с Ваней Выговским[30], генеральным писарем!
– У-у-у! – Боярин аж рявкнул по-медвежьи в бороду, вспоминая вчерашнее.
Перед вчерашним съездом он был у Хмельницкого, с глазу на глаз, корил гетмана за малое радение государю, и Хмельницкий на съезде с комиссарами был строг, обещал пойти на город великим приступом. Пусть паны на себя пеняют, коли храмы рухнут, а дома погорят. Кушевича Богдановы слова пробрали до сердца – заплакал, руки заломил, и тут Тетеря, Паша, пролаял ему что-то на мерзостной латыни. Всего-то три-четыре слова, и у комиссаров опять улыбки, пересмешки…
Василий Васильевич подсылал своего человека к человеку Выговского, чтобы тот перевел латинские Тетерины слова. Платил золотом. Золотом – за то, что отсобачили перед всей матушкой-Европой: московский-де боярин медведь, невежда и круглый дурак.
Огорчился Василий Васильевич! Но он огорчился бы много больше, если бы получил правдивый перевод Тетериного: «Ситис константес эт генероси» – будьте тверды и мужественны.
Люди Выговского не впервой помогали польским комиссарам, и не потому, что генеральный писарь золото любит. Секретами Иван торговал изрядно – был бы покупатель! Москве – крымские, крымцам – московские, семиградцам – молдавские, молдаванам – семиградские. С польскими тайнами тоже не церемонился, хотя к шляхетскому дому прилежал сердцем. Дом шляхты – Речь Посполитая. Иного такого дома, где шляхтичу воля и достоинство, на всем белом свете нет и уж больше не будет. Не желали «Тетери Выговские» погибели Речи Посполитой.
Боярин остановил коня, с безнадежной тоскою глядел на стены львовской твердыни. Уж такая ли это твердыня? Такой ли разэтакий молодец генерал Криштоф Гродзицкий?! Верно, пушкарь он отменный, но не ради его пушек город стоит себе на виду казачьего и русского войска и наверняка теперь устоит!
– Кто это сломя голову к нам спешит? – Боярин показал охране на резво скакавших всадников. – Молодые, да слепые! Сам вижу – Артамон Матвеев!
