В сумрачном лабиринте полутеней, где густой, властный полумрак неохотно делился с внешним миром светотенью, простиралось море. Море чернильно-черное, сапфирово-синее, изумрудно-зеленое – бездонное полотно, уходящее в бесконечность горизонта, где тьма была столь густа, что переставала быть просто цветом, становясь самой субстанцией мрака. В этой горизонтной тьме, словно зловещее светило, пульсировало единственное солнце этого странного мира. Не солнце в привычном понимании, скорее луна, но в сумеречном свете трепетали, бормотали, неумолимо утверждали свое владычество непостижимые нити.
Вдоль берега, словно призрачное шествие, тянулись души, искаженные вечностью. Волна за волной накатывали они, но берега, казалось, боялись, предчувствуя некую незримую границу. Оставшиеся волны, глупо и наивно стремясь к суше, лишь порождали бессильные водовороты, пленяясь в их круговороте, не находя пути назад. Багровый отблеск пульсировал в сознании, и чувствовалось, что море – не просто игра оттенков черного, синего и зеленого, а нечто единое, невыразимое, сакральное. Сакрального цвета море, сакрального цвета волны, вздымаясь в бессильных водоворотах, исторгали из своих глубин протяжный вопль. И шествие искаженных душ, слыша этот зов издалека, смеялось, принимало его и отвергало одновременно, гордясь своим отречением от берега, от всего, что было связано с сушей. Их место было не здесь. Глубина манила их, тянула в свои объятия, и оттуда, из мрачных глубин, они взирали на мир. Близость берега не имела для них значения, цели не существовало. Все знание мира, казалось, уже было впитано ими, выстрадано, увидено в тревожных снах. Рассекая последние волны и насмехаясь с презрением, крылья их не встречали сопротивления стихии. Шествие искаженных душ – древнее, уходящее корнями в вечность – однажды приблизившись к берегу и не оставив следов пены, бесшумно проскользнуло сквозь ткань бытия, оставив лишь едва заметную рябь на поверхности вечности, растворилось в морской пучине, продолжая свое созерцание и грезы.
Из зияющей пасти водоворота вырывался стон – жалобный скрип ржавой телеги, смешанный с тяжким вздохом умирающего. Волны, словно эхо этой муки, задыхались и вздрагивали в унисон с агонией пучины. Казалось, вот-вот этот скрип сломится и разразится рыданием, но буря, обещанная небом, запаздывала, томясь в преддверии, где-то за гранью видимого. Все вокруг дышало густым, предгрозовым отчаянием, замерло в напряжении, но слезы так и не хлынули, застыв невысказанной скорбью.
И вдруг, с демоническим хохотом и дерзким кокетством, вальсируя пенными юбками, волна за волной, развратный хор морских блудниц обрушился на каменные зубы берега. На миг показалось, что водоворот умолк, поверженный этой вакханалией. Стихание бури в сердцевине моря должно было укрепить власть сладостных голосов, но непокорное безмолвие глубин, непрекращающийся скрип телеги, эти подавленные вопли стихии, взбунтовались с яростью. И тогда разгульный хор блудниц бесславно отступил, отказавшись от своей власти над водоворотом. Первоначальная надежда смирить стихию разбилась вдребезги о холодный рассудок бескрайнего океана, осознав свою тщетность и ничтожество, и понуро растворилась в бесконечном шествии призрачных волн.
