Мы вышли из сумрака кинозала в зябкую свежесть вечернего воздуха. Дождь стих, уступив место робкому дыханию ветра, но город еще дышал влагой, отражая в зеркалах луж, усеявших тротуар, бледные отсветы фонарей. Мы шли, лавируя между этими водными осколками, когда мимо нас, словно призрак из тумана, проплыл старенький микроавтобус. В его мутных окнах, за пеленой табачного дыма, мелькнули темные силуэты мужчин. Их голоса, доносившиеся сквозь закрытые стекла, казались обрывистыми и горячими, а жестикуляция рук – неистовой пляской в полумраке салона. Мое воображение, как голодный зверь, готово было вцепиться в эту мимолетную сцену, развернуть ее в полотно будущей истории, но что-то сдержало меня. Я отбросил эту мысль, и, чтобы вновь направить русло беседы, произнес, вдыхая влажный воздух:
– Как же мне нравится этот запах земли после дождя!
– Земля не пахнет, – отозвался он, будто рассеивая дымку романтики. – Это растения в засуху источают масла, которые глина впитывает, как губка. А дождь, освобождая их, смешивает с водой, и этот аэрозоль, поднимаясь в воздух, дарит нам иллюзию аромата земли, – пояснил он с оттенком учености и добавил, как бы невзначай: – А знаешь ли ты, что в семнадцатом веке в Англии существовал закон о дожде? За неверный прогноз погоды метеоролога казнили.
– Не знал… – пробормотал я, пораженный. – Бедняга метеоролог.
– Никакой не бедняга. Нечего соваться не в свое дело.
– Но метеорологами не рождаются, – возразил я, – это профессия, требующая знаний и опыта. Они учатся на ошибках, а его лишили права на ошибку, отправив сразу на плаху. Это же абсурд!
– Вот именно, что метеорологами рождаются, как и следопытами, и поэтами. Нельзя проснуться утром и решить: «Сегодня я стану гением». Это дар свыше, удел избранных. Прогресс, о котором ты говоришь, – лишь современное пустословие. Нынешний человек, по своим истинным ценностям, жалкая тень человека эпохи Возрождения. И это факт неоспоримый. Где они, новые Леонардо, Микеланджело?
– Мир развивается по спирали, а не по прямой восходящей, – вставил я, пытаясь отстоять свою точку зрения.
– Именно так. Есть предел, черта, выше которой не взлететь.
– Но стремление к полету остается всегда, – не сдавался я.
– Потому что ты молод, и это прекрасно. Но запомни: что бы ты ни сотворил, до тебя это уже было сотворено. Сейчас ты скажешь: «А Ньютон?» Дескать, он открыл нечто доселе неведомое. Ерунда. Ньютон ничего не открыл, он лишь первым осознал и записал закон, явленный божественной волей. Не Ньютон заставил яблоко падать вниз, а не вверх. Все нерукотворное – духовно. Все, что создано руками человека, лишено истинной духовности, за исключением, пожалуй, поэзии, музыки и живописи. Но и в них не забывай о божественном первоисточнике. Художник лишь соединяет линии, начертанные ему Всевышним.
Тень печали легла на меня от этих слов, пропитанных безнадежностью. Юношеский максимализм во мне протестовал, но спорить не хотелось. «Неужели и я в его возрасте стану таким же пессимистом, скептиком?» – мелькнуло в голове. Он, казалось, прочитал мои мысли.
– Все это суета, – неожиданно смягчился он. – Живи и радуйся жизни. В этом и есть истина. – И, лукаво прищурившись, спросил: – Ну, скажи, я правда похож на гея?
– Если судить по вашему холеному виду и аромату дорогих духов, то скорее да, – подколол я с улыбкой.
– Колешь? – притворно ужаснулся он, округлив глаза.
