Его однокомнатная квартира, принадлежавшая жене, была для него скорее временным пристанищем, чем домом. Он словно гость в собственном жилище, среди скромной обстановки, среди случайных предметов, призванных лишь заполнить пространство. Но какая обстановка могла по-настоящему волновать его, когда все мысли, все чувства безраздельно принадлежали музыке? В дальнем углу, притаившись у стены – диван-кровать – нерешительный зритель. В центре – стол с тремя стульями, ждущие случайных гостей. У задней стены – небольшой платяной шкаф, тенью отбрасывающий свое молчаливое присутствие. И все. Это было царство обычной жизни, но истинное сердце квартиры билось у противоположной стены, целиком посвященной музыке, его страсти и утешению.
О, эта стена заслуживает отдельного, благоговейного описания, ведь в ней, как в зеркале, отражалась вся его мятущаяся душа. В правой части, как священный образ, сиял плакат Чарли Паркера, за стеклом и в тонкой, изящной раме. Паркер, запечатленный в твидовом пиджаке с широкими лацканами, в черной рубашке и галстуке, устремлял вдохновенный взгляд на саксофон, из которого, казалось, вот-вот польются божественные звуки. «Почему именно Чарли Паркер?» – шептала эта стена, – «Потому что он – неиссякающий источник, живой родник вдохновения для сотен, тысяч музыкантов.»
Далее, узкий и устремленный ввысь стеллаж – музыкальный алтарь. На первой полке, как драгоценные реликвии, выстроилась отборная коллекция пластинок. Только избранные, те, что звучали чаще всего, оставались здесь, лишние же покидали это святилище, проданные или обмененные на новые сокровища. На второй полке, возвышался ламповый предусилитель, преображающий плоские волны в живые, трепетные краски, изгоняющий из музыки призраки резонансных шумов и искажений, наполняя ее несравненным, поющим сиянием. Выше, оконечный усилитель, обещающий великолепие звукового объема, затем кассетная дека, и на вершине – проигрыватель винила, венчающий этот музыкальный пантеон.
По обеим сторонам, на подставках, будто стражи звукового мира, возвышались трехполосные акустические системы. Огромные басы, густые, обволакивающие, казалось, проникали не в уши, а глубже – в самую душу, заставляя вибрировать каждую клеточку тела. И в правом углу, в тени Чарли Паркера, скромный книжный шкаф – последний штрих этой музыкальной симфонии. Телевизора не было – лишний шум в этом храме звука был бы святотатством.
– О чем задумался? – спросил он, нарушив густую тишину.
– Ни о чем особенном, так… – пробормотал я, отводя взгляд.
– Я чувствую, что это не «просто так», говори.
– Думаю, не стоит ворошить…
– Стоит. Я нутром чую, что тебя что-то гложет, изъедает изнутри. Выговорись, облегчи сердце, – настаивал он, впиваясь в меня пытливым взглядом.
– Слова не складываются, – признался я, чувствуя, как ком подступает к горлу.
– Режь правду-матку, как есть. Ибо ложь – зыбучий песок, засосет и не выплюнет. Лучше горькая правда сейчас, чем гнилая ложь, что рано или поздно всплывет на поверхность, отравляя все вокруг.
Я долго колебался, говорить или не говорить. Позже, конечно, пожалел об этом, посчитав свою затею глупой и бессмысленной. Но с другой стороны, нужно было как-то обозначить свою позицию в этом щекотливом вопросе.
– Ходят слухи… шепчутся, что вы… гей, – выпалил я, словно горячий уголь.
– Вот как? – усмехнулся он, в его глазах мелькнул стальной блеск. – И ты, как люмпен-шваль, забился в кусты, трясясь от страха, чтобы, не дай бог, эта тень не упала на твой хрупкий образ «интеллигента», который ты так тщательно лепишь для себя, а сам труслив, как заяц. Вот почему тебя столько дней не было видно, испарился. Дружба с «таким», конечно, не вписывалась в твои высокопарные планы.
