Я ничего не ответил, так как это было бессмысленно. Он принадлежал к породе людей, чьи уши захлопываются перед чужим словом, как створки ставен перед бурей. «Нужно переждать, пока этот словесный поток не иссякнет», – решил я, внутренне съеживаясь под градом его слов.
– Да пошли ты их всех к черту, – не унимался он, распаляясь все больше. – Какое собачье дело этим шавкам, с кем я вожусь, с кем пью и ем. Пусть сначала отмоют свои грязные души, прежде чем разевать рты и совать свои длинные носы в чужое белье. Это так, для затравки. А теперь, что касается меня… нет, я не гомосексуалист. Я люблю женскую красоту, преклоняюсь перед женщиной во всем ее многообразии. Мужчины меня не привлекают. Но это не имеет ровным счетом никакого значения. Твой поступок – вот что отвратительно.
Он глубоко вздохнул, словно выплескивая разом весь накопившийся гнев.
– Молчишь? Значит, сказать нечего, – заключил он, и сам же ответил на свой вопрос: – А что ты можешь сказать в свое оправдание? Как ты прятался в кустах, дрожа мелкой дрожью?
– А то, что я с самого утра здесь, сижу перед вами, читаю вам свой рассказ, именно вам, а не кому-то другому, это разве ничего не значит?
– Не знаю, что это значит, – пожал он плечами, в его взгляде не было и тени раскаяния.
– Это значит, что мне плевать с высокой колокольни, кто и что о вас думает. Мне совершенно безразлично, любите ли вы женщин или мужчин, я просто хотел сказать вам, что ваш интеллигентный облик, ваши шейные платки, ваш певучий слог, добавлю к этому еще и манеру целовать руки всем женщинам без разбора, достойным и недостойным, – все это воспринимается людьми искаженно, двусмысленно. И я счел своим долгом предупредить вас об этом, чтобы вы не метали бисер перед свиньями.
– Ты думаешь, я слепой? Ты полагаешь, что ты открыл мне глаза, и я тут же брошусь сжигать свои шейные платки и перестану целовать женские руки?
– Я не это имел в виду, – устало вздохнул я.
– Нет, милый мой, именно это ты и хотел сказать, – злорадно усмехнулся он.
– Тяжело с вами, – пробормотал я, чувствуя себя загнанным в угол.
– Конечно, тяжело, – его улыбка стала еще шире. – Легко с ними, с этой серой биомассой, что распускает грязные сплетни, мысля примитивными штампами и изрыгая однообразное бормотание.
– Сигареты есть? – спросил он после долгой паузы, внезапно переключив регистр разговора.
– Я не курю, – ответил я, стараясь сохранить спокойствие.
– Конечно, «не курю». Мог бы просто сказать «нет», и все. Вот оно что, прозвучавший вопрос всегда вторичен, в ответе главное – самолюбование. Деньги есть?
– Есть, – подтвердил я, чувствуя, как горечь поднимается в горле.
– Слава Богу. Дай мне пятнадцать копеек, верну через пару дней, пенсию получу.
Мне не нужны были его пятнадцать копеек, но возразить означало разжечь новую волну гнева.
– Пошли, – вдруг сказал он, вставая с кресла.
– Куда? – не понял я, растерянно глядя на него.
– Пошли. Увидишь, как я на пятнадцать копеек умудряюсь достать сигареты за шестьдесят.
– Как? – невольно вырвалось у меня.
– Увидишь, – загадочно улыбнулся он, и в его глазах вновь мелькнул тот стальной блеск, от которого по спине пробежали мурашки.
Серый день встречал нас на улице накрапывающим дождем, но не из тех, что заставляют искать спасения под козырьками и навесами, или, в крайнем случае, раскрывать зонт. Впрочем, одинокий мужчина с зонтом, без дамы, чье присутствие оправдывает этот аксессуар в мужских руках – исключительно над ее головой, или, если зонт достаточно широк, под общим кровом – в наших краях выглядел бы как вызов общественному вкусу, нечто почти непристойное. Здесь рождаются и умирают, не расставаясь с предрассудками и суевериями, с неписанным кодексом чести и достоинства, впитанным с молоком матери. И этот кодекс отпускает тебя лишь тогда, когда ты вырываешься из общего хора, подобно птице, отбившейся от стаи, навсегда потерявшей нить перелетных путей.
