Певица действительно походила на Этель. Обе были примерно одного возраста и одного роста, с густыми темными волосами и тонкими чертами лица. Но Бутчу она понравилась не поэтому.
Ему понравилось, что благодаря ее пению он перестал ощущать тревогу. И усталость. Ее голос воскрешал в памяти все прекрасное, чистое. Все любимое и дорогое сердцу. Долину, которую он никогда больше не увидит. Людей, которых оставил позади. Любовь, которую ему дарили и которую он не возвращал.
Джейн Туссейнт, которую прозвали Парижским соловьем, пела и кланялась, а потом снова пела и снова кланялась, но со зрителями не заговаривала, вообще не говорила ни слова. Она лишь пела, и ее голос завораживал всех в огромном зрительном зале, а строгая красота приковывала взгляды. И все же Бутч закрывал глаза всякий раз, когда она начинала петь.
Как ни странно, он не хотел смотреть на нее и лишь слушал, думая, как ему хотелось бы вместо нее увидеть мать, как хотелось бы, чтобы мать сидела с ним рядом в огромном зале, где стены в точности отражали каждый звук, а зрители, все как на подбор богачи, выглядели так изысканно, словно каждому из них принадлежал целый мир или хотя бы немалая его часть.
Энн Паркер понравился бы концерт. А еще она гордилась бы, что концерт понравился ему.
В тот вечер выступала не только Джейн Туссейнт, но и его, и всех остальных зрителей интересовала только она. Он слушал ее три вечера подряд, с трудом раздобыв билеты, один раз – с балкона, один раз – из партера и еще один раз – из темных закутков позади сцены, потому что по соседству с его местом в первом ряду расселись сплошь видные политики и финансовые воротилы. Сам мистер Эдвард Гарриман появился в собственной ложе вместе с семейством Вандербильт.
Судя по всему, гастроли устроил Гарриман. Было объявлено, что мисс Джейн Туссейнт проедет вдоль Восточного побережья на поездах «Объединенной Тихоокеанской железной дороги» и даст концерты во всех крупных городах.
Над парадным входом в мюзик-холл, который Эндрю Карнеги выстроил близ Центрального парка, колыхался широкий транспарант с надписью «Объединенная Тихоокеанская железная дорога приветствует Джейн Туссейнт».
В этом шестиэтажном здании, с его полукруглыми итальянскими окнами, стенами из светлого камня и флагами, что развевались под приправленным морской солью манхэттенским ветром, все кричало о богатстве и роскоши.
Растянутое над входом красное полотнище манило Бутча, как огонь мотылька… Или поезд бандита. А Гарриман еще праздновал очередную победу – покупку южной железной дороги, которую он присоединил к своей железнодорожной империи.
– «Объединенная Тихоокеанская»… Это ведь старины Гарримана компания? – спросил Сандэнс с таким видом, словно они обсуждали затерянное среди скал ранчо, а не крупнейшую сеть железных дорог во всей стране. – Но как он со всем этим связан? И что здесь делает?
– Он с радостью задаст нам тот же вопрос, – отвечал Бутч, заматывая подбородок и шею шарфом, призванным укрыть и от холода, и от любопытных глаз. Он бессчетное количество раз закрывал пол-лица платком, чтобы не быть узнанным, но даже теперь, в Нью-Йорке, в тысячах миль от родного дома, не чувствовал себя в безопасности. – Гарриман родом из Нью-Йорка. Это его территория. Не наша.
Они с Сандэнсом и Этель катались на коньках в парке, а потом на трамвае доехали до мюзик-холла и постояли под полотнищем, которое щелкало и свистело на февральском ветру – словно где-то вдали пыхтел поезд. Бутч решил, что Гарриман мог и это предусмотреть.
