– О тебе я не беспокоюсь, Роберт Лерой. Ты справишься со всем, что тебе уготовила жизнь. Но Ван… не ты. Он, конечно, думает, что вы ровня, но на деле он самый невезучий парнишка, каких я встречал на своем веку.
И Макс Паркер разрыдался. Бутч никогда не видел, чтобы отец плакал. Никогда в жизни.
– Я пытался уберечь вас обоих.
– Знаю, что пытался. Я сделаю все, что смогу, когда выберусь отсюда.
– Он хотел быть таким, как ты. Всегда хотел. Все они хотят одного.
– Прости меня, отец. Прости меня. Я бы все исправил, если бы только мог.
– В этом мире маловато милосердия. А вторых шансов и того меньше.
– Тот человек, что сидел с Гарриманом, – произнес Ван, возвращая его к реальности. – У него был фотоаппарат, большущий такой. Он сделал снимок, брат, и раздался хлопок. Клянусь, я решил, что это выстрел. Но они ведь не всерьез это предлагали? – продолжил Ван.
Да уж. Ван был невезучим. Исключительно невезучим.
– Они собирались тебя обдурить. Я же говорил. Радуйся, что я оказался рядом.
– Они не собирались меня обдурить, Ван. Они испугались. Так же, как ты.
– Я не испугался. Просто решил повеселиться. Однажды ты скажешь мне спасибо, братишка. Это не твой путь. Нет уж, уволь. Паркерам уготована участь получше.
Ван не ожидал удара. Он по-прежнему стоял, закинув назад голову, продолжая хохотать, и тут Бутч врезал ему прямо в челюсть. Бутч не знал, что еще сделать, но брат покорно повалился на землю, замолчав впервые с тех пор, как час назад появился на заброшенной станции.
– Черт тебя подери, Ван, – прошептал Бутч, встряхивая руку и смахивая набежавшие слезы. Этому трюку – куда именно бить и как – его научил Майк Кэссиди. Но рука все равно будет болеть.
Он снял седло со старой, изнуренной отцовской лошадки. Порылся в седельной сумке, ища веревку. Нашел и веревку, и деньги, которые Ван прихватил с фермы. Бог с ним. Пусть оставит деньги себе. Потом Бутч связал Вану руки и ноги. Не слишком сильно, не слишком плотно, так что Ван сможет высвободиться, но не сможет последовать за ним по пятам. Даже если скоро очнется.
Бутч стреножил кобылу у старого корыта, полного дождевой воды, и поставил флягу поближе к Вану. Правда, чтобы напиться, ему придется сначала распутать веревку. Пульс у него прощупывался, а челюсть уже распухла, но жить он будет. Бутч подсунул Вану под голову седло, подложил его перепачканную шляпу под безвольно лежавшие на земле руки.
А потом он уехал и обернулся всего лишь раз, проверить, лежит ли его брат на прежнем месте. Он скоро придет в себя. Он будет ужасно зол. Ему будет больно, лицо у него будет выглядеть хуже некуда. Но Бутч к тому времени успеет исчезнуть.
Он ехал на восток, так далеко, как только мог, и даже дальше, к той единственной свободе, которая у него еще оставалась.
Голос твой сладок,
Оба мы несвободны.
Пой, соловушка.
Февраль 1901 года
– Будь я проклят, – потрясенно прошептал Бутч. Он не знал ни названия песни, ни языка, на котором ее исполняли, но все это не имело значения. Голос певицы был так чист, так высок, что у него в голове, больно отдаваясь в груди, будто бы звенел колокол. Боль была одновременно и нестерпимой, и сладкой.
– Она похожа на Этель, – с явным упреком шепнул ему на ухо Гарри, когда Джейн Туссейнт допела первую песню. – Поэтому она тебе понравилась.
Сандэнс вечно подозревал, что у них с Этель что-то есть. Но Бутч любил ее как сестру, а сама она была верна Гарри Сандэнсу Лонгбау, пусть даже тот и не заслуживал ее преданности.
