Он ушел из дома в восемьдесят пятом году, решив, что просто заберет все то, что ему надлежит иметь в жизни. О, он старательно все обдумал. Пообещал себе, что станет делиться, облегчит бремя тех, кто заслужил больше, но из скромности не может сам взять то, что ему причитается. И вот теперь ему тридцать четыре, и за душой у него ничего, только тикающие часы. Он в тысячный раз вытащил часы, щелкнул крышкой, снова убрал.
Он приехал днем раньше, чтобы успеть осмотреться. Он всегда так поступал. Лучше заранее знать, что к чему, чем действовать наобум. И все равно с того момента, как он оказался на заброшенной почтовой станции, по коже у него бегали мурашки. Все чувства обострились, и он мог лишь ждать, кружа по полуразвалившемуся каретному сараю, выискивая на горизонте признаки приближения Гарримана.
Дела он привел в порядок. Сандэнс и Этель получили билеты и кучу денег – купюры за границей не отследят. Обычно никого не интересовали номера на купюрах: безопаснее было не спрашивать. Номера проверяли только в банках, да и то не всегда. Банкирам не хотелось ничего знать, им хотелось лишь получать деньги, но его парни никогда не сдавали добычу в банк.
Ван ехал домой. Его освободили – это устроил Пауэрс. Для других членов банды Бутч ничего сделать не мог. Правда, Пауэрс обещал приглядеть за Элзи. А Бутч принял решение, набил деньгами седельные сумки и поехал из Солт-Лейк-Сити в Сёрклвиль[6].
В полумиле от фермы он стреножил лошадь и отпустил ее попастись и отдохнуть. Остаток пути он прошагал пешком, в лунном свете, с мешком денег за плечом, обливаясь слезами. Если он сам отдаст им деньги, они их не примут. Они знают, откуда он берет деньги. Но если он просто оставит деньги там, где они их потом найдут, если никаких объяснений не будет, то, возможно, они их возьмут. Он хотел, чтобы они взяли эти деньги. Особенно мать. Она заслужила хороший дом, с крыльцом и креслом-качалкой. Пусть отдохнет и забудет все горести. Пусть глядит на долину, которую оба они так любят, и поет свою песню.
Ох, плачь же, плачь же, любовь красива
И ярка, словно самоцвет, когда юна,
Когда же старая она, то холодеет
И меркнет, тает, как рассветная роса.
Он помнил все слова – и про утонувший корабль, и про упавший дуб, и про любимого, что «меня позабыл». Ма говорила, что слова в этой песне страшно старые и каждое новое поколение певцов переделывает их на свой лад. Песня напоминала ей о крае, где она родилась, о том, как она пересекла океан и равнины.
– Ты из сильного, доброго племени, Роберт Лерой Паркер, – вечно твердила она, убеждая и его, и себя. – И эти голубые глаза не твои. Они мои, и моего отца, и моего деда. Это глаза Гиллисов. У нас всегда были такие, с самого начала времен. Не дай этой голубизне померкнуть, как меркнет рассветная роса.
Так она намекала, что пора ему найти хорошую девушку, остепениться, завести детей. Он этого не сделал. Материнские голубые глаза достанутся кому-то другому. У Энн Кэмпбелл Гиллис Паркер было еще двенадцать детей, они-то и подарят ей внуков.
Он глубоко вдохнул горный воздух, напоенный запахом полыни. Мешок с деньгами он оставил в амбаре – там его наверняка отыщет отец. А в лейке, которой пользовалась Ма, в ее перепачканных садовых перчатках, он упрятал еще пачку банкнот. Ма заберет деньги.
Потом он вернулся обратно, к своей стреноженной лошади, ни с кем не увидевшись, и поехал на север. Так лучше. Если бы он объявился, если бы повидался с ними, они бы загрустили. И это никому не пошло бы на пользу.
