Материнская песня всю дорогу звучала у него в голове. «Ох, плачь, плачь же. Любовь красива».
– Зачем же плакать, Ма? – спросил он когда-то.
– Затем, что тоска и горе чересчур велики, и остается только лить слезы, – отвечала она.
– Как в Библии? Когда там говорится про плач и скрежет зубов?
– Может, и так. Но плачем мы чаще от боли, чем от злости. От того, что мы любим, а нас предают.
Он научился играть эту песню на губной гармошке и сыграл ее в день рождения Ма, в год, когда ушел из дома. Она плакала и просила сыграть еще, и еще, и еще, пока Па не пригрозил, что навсегда запретит им петь и играть «Ох, плачь же, плачь же».
– Я тоже терпеть не могу эту песню, – сказал тогда Ван. – Никогда ее не понимал. Все плачешь и плачешь. Весь чертов день напролет.
То, что Ван не понимал песню Ма, о многом говорило.
Бутч принялся насвистывать, хотя и не стоило сейчас этого делать. Но он припомнил все слова, до самого конца.
Когда ракушек
серебристый звон раздастся,
Назад вернется
Милый мой.
Когда в сугробах розы расцветут,
Назад вернется
Милый мой.
* * *
В середине дня он заметил, что к его убежищу приближается всадник. Вот только он был один и ехал не с той стороны. Узел в животе у Бутча затянулся, а предвкушение сменилось ужасом.
– Ох нет. Нет, нет, нет, – простонал он. Он знал всадника и понимал, что означает его появление.
– Эй ты там! Братишка… я еду к тебе!
Ван широко раскинул руки и закачался в седле, как они делали в детстве, держась за лошадь одними ногами.
Бутч в панике схватил полевой бинокль, оглядел горизонт, отыскивая признаки приближения Гарримана, Престона и тех, кого им вздумается прихватить с собой. От Солт-Лейк-Сити станцию отделял добрый день пути, но после дождей дорогу здорово развезло. Только поэтому он прождал так долго. Он и раньше не верил, что дело выгорит, но теперь горячо надеялся, что они передумали и не приедут.
Горизонт на востоке колыхнулся, и он вцепился в бинокль, гадая, что ему теперь делать.
Это они. Они скоро приедут. Он с головой отдался ярости и разочарованию, позволил им затопить его целиком, пока Ван приближался к нему на лошадке, годной, лишь чтобы тащить за собой плуг.
Ван соскочил на землю и сгреб его в крепкие объятия, на которые Бутч прежде охотно отвечал. А потом они валились на землю и принимались бороться. И обычно Бутч позволял Вану одержать верх – ему никогда не хотелось одолеть брата, доказать, что он крепче или сильнее. Для него их шуточные драки всегда были проявлением братской любви. Для Вана они всегда были чем-то иным.
Но они уже не мальчишки. И давно перестали ими быть.
– Что-то ты не слишком мне рад, Роберт Лерой. Прошло лет десять, не меньше, а ты мне не рад!
– Не рад, Ван. – Он говорил с ним по-доброму, но единственным, что брат видел от него хорошего, оставалась честность, и потому он не собирался сейчас ему врать.
– Я много дней за тобой следил. Ты приехал домой, но в дом не зашел. Я видел, как ты прокрался на ферму, а ты меня и не заметил! – Ван весело рассмеялся.
Он постарел, но совершенно не вырос.
– Ты был дома?
– Я был в амбаре, на чердаке. Жил там с тех пор, как вышел на волю. Я видел, как ты сунул в солому мешок с деньгами. Я потом взял себе немножко. Знал, что ты возражать не станешь. Па поймет, что деньги от тебя. И что они грязные. Может, он их и тратить не станет. Так что я решил, он не прочь будет поделиться. Но там еще немного осталось. Не переживай.
