– Но я буду свободен. Как ты сейчас. А я только этого и хочу.
Ван презрительно мотнул головой:
– Будешь свободен – и что с того? И до конца жизни будешь кататься на поездах? А если на поезд, который ты охраняешь, нападут ребята из Дикой банды или из Дырки-в-Стене? Ты станешь стрелять в друзей?
– Все мои друзья мертвы или сидят в тюрьме, Ван. Ты плохо слушал.
– Но я-то не мертв и не сижу в тюрьме. Может, я решу ограбить твой поезд. Ты что, собственного брата убьешь?
Бутч молчал, внимательно изучая пятнышко на горизонте, теперь разделившееся на отдельные фигурки. К станции приближались две повозки и с полдюжины всадников.
– Это они, Ван. Если они увидят тебя… то могут передумать. Я обещал, что буду один.
– Ну уж нет, Бутч. Я не дам тебе этого сделать.
– Сделать что?
Ван принялся заряжать ружье с печальной улыбкой, словно родитель, который говорит ребенку: «Мне от этого больнее, чем тебе», а потом задает ему трепку.
– Не тебе решать, Ван. Не о тебе сейчас речь. Ты должен сесть на лошадь и уехать туда, откуда приехал.
– Они тебя убьют, Бутч. Ты здесь один. – Он мотнул головой. – Я никуда не уеду.
– Ван. Посмотри на меня. Я хочу этого. Хочу выпутаться. Это мой единственный шанс на свободу. А если меня обвели вокруг пальца, – пожал он плечами, – что ж, значит, мне не придется еще много лет бегать от правосудия.
– Черт. Да ты просто жалок, братишка, – недоверчиво проговорил Ван. – Что с тобой приключилось?
– Помнишь, Майк Кэссиди рассказывал, как шошоны[7] отделяли зверя от стада и гоняли кругами, пока он не уставал настолько, что готов был погибнуть, лишь бы его оставили в покое? Вот как все заканчивается. Раньше я этого не понимал. Я думал, мне все сойдет с рук, если сумею уравнять чаши весов. Буду делать больше хорошего, чем плохого. Чаще помогать, чем вредить. Но никому из нас ничто не сойдет с рук. Судьба сводит счеты и заставляет за все платить.
– Опять ты за старое, Роберт Лерой. Ты правда думаешь, что ангелам у ворот рая охота за всеми нами следить? Мы ведь церковь никогда не жаловали. И ты сам мне об этом говорил! Церковь нас контролирует, навязывает страх Божий. Но если Бог и есть, вряд ли Ему так уж по нраву идиоты, которые вечно твердят, что Он с ними говорит, и называют себя пророками. Помнится, ты сам меня этому учил. Так когда ты успел удариться в религию?
– Я не ударился в религию. Просто стал реалистом.
– Что-то не верится. Ты всегда приземляешься на лапы, как кошка. Да посмотри на себя. Ты ничуть не изменился, только говоришь, как старик. А мы ведь молоды.
Бутч оглядел изрезанное морщинами, обожженное солнцем лицо брата. Волосы у него были грязные, одежда износилась, шляпа болталась на затылке, словно порыв ветра уже подхватил ее, но решил все же не лишать ковбоя последней ценности.
Ван выглядел плохо. Совсем не молодо. Бутч узнал себя самого в глубоко посаженных голубых глазах младшего брата, в его мрачном взгляде. Ван всегда был хорош собой, девушки липли к нему, пока не понимали, что за показной грубостью нет ровным счетом ничего. Ван мог рассмешить, но его шутки всегда задевали за живое. Мог проявить смекалку, но расходовал ее на колкости. Мог помочь, но только если не было варианта получше. Правда, у Вана никогда не бывало вариантов получше. Прикрываясь именем Бутча, он грозил и заискивал, пока не разрушил и свою репутацию, и репутацию старшего брата. И все же он был Бутчу братом, и тот ничего не мог с этим поделать. В детстве они были лучшими друзьями, все делали вместе. Бутч боялся, что и конец их тоже ждет общий.
